Онлайн книга «Последний мятеж»
– Коля, Коля… Опять ты пытаешься судить один мир по законам другого, мерить все своими мерками, которые тут ни к чему не подходят. Это общество живет так, наверное, давно. И отношения здесь именно такие, а не другие уж, конечно, не случайно. Мы еще и не разобрались толком, а ты уже предлагаешь активное вмешательство. Может, смерды и не боятся вовсе? Может, они считают, что все так и должно быть? – Но надо же что-то делать!! – Надо? Я скажу, что нам надо: во-первых, не дать себя убить, а во– вторых, не наделать беды окружающим. – И поэтому ты стал травить про явление бога и десять заповедей? – Это ты сам начал нести всякую чушь, а мне пришлось выкручиваться. Ситуация же была предельно простая: надо было как-то отвлечь этого Лютю, не дать ему зарезать Ганьку. А что получилось? Пацан-то пока жив, а насчет нас с тобой возникают очень сильные опасения. И вообще, Коля, я уже отрубаюсь: столько сил потратил на этого… и без толку, кажется… Вар-ка улегся левым боком на почти голые плахи лежака и подтянул колени к подбородку, чтобы хоть как-то уместиться под куском облезлой козлиной шкуры. Николай последовал его примеру, в очередной раз удивляясь, как люди могут жить в таких некомфортных условиях: хоть бы постелили чего на бревна-то… Уснул он тем не менее почти сразу. * * * Кроме примаков, из всех участников посиделок остаток ночи спал только Лютя. Свен сидел, поджав ноги, на своем краю общего лежака в дружинной избе. Топливо вои не экономили, и камни очага еще оставались теплыми, но толку от этого было мало: ветер гулял здесь почти как снаружи, ведь избу до сих пор не починили. Свен развернул твердый тючок из куска медвежьей шкуры, на который обычно клал голову, и долго всматривался в темный лик Перуна, что, говорят, так похож на его собственный. Как только примаки заснули, дед Пеха перестал бормотать свои заклинания. Он приподнял лучину, пытаясь разглядеть: точно ли спят? Потом загасил ее в плошке с водой, ощупью нашарил горшок и отправил в рот горсть недоваренной каши. Зубов у него осталось мало, и дед долго мучился, пытаясь разжевать твердые зерна, – хлебушка бы… – Ты где тут, малой? – Тута я, деда. – Воды в горшок долей да в угли поставь. Глядишь, к утру и упреет. – Сполню, деда! – ответил Ганька и хлюпнул носом. Старик вздохнул, почесал тощую грудь под рубахой и, держась за поясницу, полез наружу. На воле он кое-как разогнулся, справил малую нужду, но в землянку не вернулся, а побрел вниз и влево, по памяти обходя в темноте дровяные кучи и ямы с отбросами. Он знал, что в доме старейшины не обрадуются ночному гостю, да не до радости ныне. Невелико и было упованье, да и то порушилось: не уйдут скоро вои, зимовать тут останутся. Продолжая хлюпать носом, размазывая по лицу грязь и сопли, Ганька отыскал в темноте кувшин с отбитым наискосок горлом. Там еще оставалось немного воды, и мальчишка вылил ее в горшок, пролив при этом половину на пол, на свою стоптанную до земли обувку. Горшок он поставил в центр очага и кое-как подгреб к нему палкой почти потухшие угли. Ему было одиноко, холодно и страшно. Очень болело ухо, и хотелось есть. Он знал, что на улице еще холоднее, что во всем мире никто не будет ему рад: отец ушел в леса ко восходу, мать угнали дружинники толь себе на пользование, толь на продажу, а сам он теперь отмечен знаком беды. Мальчишка все это понимал, но он был еще ребенком, и ему очень хотелось, чтобы хоть кто-то… Дверь почти не скрипнула, когда Ганька, нашарив обрывок ремня, притворил ее, стараясь не оставить щели. Как тут хорошо! Тепло! Крыша над ним высоко, и можно не сгибаться даже у стены. Правда, наверху дым ест глаза (дымоход-то заткнули!), и лучше согнуться. Он некоторое время стоял у входа, наслаждаясь теплом и запахом настоящего человеческого жилья. Густой замес из дыма и угарного газа, из вони давно не мытых человеческих тел и детских экскрементов, прелого тряпья и старых шкур был для него родным и сладостным – тем, чего он, кажется, лишен навсегда. Стараясь не сопеть и (чур, сохрани!) не зацепить чью-нибудь руку или ногу, он стал пробираться по проходу к очагу. Однако не получилось – хриплый со сна женский голос спросил: – Эт ктой-та? – Я это, теть Лыба, – Ганя присел на корточки и дал шершавой женской руке ощупать свое лицо и голову. – И верно – Ганька. Почто прибег? – Ну-у-у… я-а-а… Недовольный мужской голос: – Чо не спишь, мать? Кто тута? – Да Ганька! – Чур, сохрани! Гони в шею! Ить, беду накличет! – Тише ты, дите разбудишь, – зашипела в темноте женщина, но было поздно: рядом проснулся ребенок и сразу заревел в голос. Плотно уткнутые на лежаке тела зашевелились. – Цыц вы, окаянные!! Переполох был подавлен привычно и быстро: кто и проснулся, лежал тихо, а ребенок, после короткой возни, плакать перестал и зачмокал – наверное, ему дали грудь. Ганя так и сидел на корточках, чувствуя, как низовой потяг от двери холодит ноги и задницу. И опять женский шепот: – Гони-то гони, да не чужой ведь! Таки сестрин сынок… Чуров не обидеть бы – грех это. – Твои чуры в Нижней Онже остались, а здесь мои тока. Гони, говорю! – Шел бы ты, Ганюшка, а? Не ровен час, увидит кто… Али плохо те у деда-то? Забижает, поди? Небось, голодный день-ночь ходишь? Я те репки пареной с грибками в туесок насыплю – оне, поди, теплы с вечера. Вот дите уснет – и насыплю. Не серчай уж на нас, дитятко, – ступай с миром! Давясь слезами и всхлипывая, мальчишка заныл, понимая, что от этого будет только хуже: – Не гони, теть Лыба, не гони… Сыскал, сыскал меня злыдень этот, сыска-а-ал. К деду ввалился и сыска-ал, все ухо порва-ал. Боязно мне-е… Женщина сдавленно охнула, ребенок рыгнул и громко выпустил газы. Какое-то время все молчали. Потом мужчина: – Погодь-ка… Сыскал, гришь? Так ты, поди, и не живой вовсе? От чуров пришел?! – Мужчина зашевелился, что-то зашептал в темноте. Женщина: – Не полошись ты, Вятко! У нас сынь-трава под порогом да кучай-цвет над дверью – сама клала: не можно убиенному к нам прийти! Да и… живой он, теплый. – Се дивно… А Пеха-дед? – Живой и он. – Эт как же тако могло сотвориться?! В отчаянной надежде, что не прогонят, что обойдется, Ганька зашептал-забормотал, давясь слезами, сбиваясь и путаясь: – …чуть избу не порушил, да за ухо меня хвать!! Совсем убивать начал… Тама примаки два. Дедовы примаки, которы Коляна с Варуком. Оне же волхвы, видать: чары враз сотворили, морока напустили, аж злыдень-то с руки сбился… – Эт примаки-то – волхвы?! Оне ж побродяжки – голь перекатная без роду-племени! – Тише ты! Слушай лучше… |