Онлайн книга «Романчик. Некоторые подробности мелкой скрипичной техники»
|
– А завтра ведь – уже через четверть часа. – Ну и хрен с ним, с вашим завтром! Митя снова потянулся к греческим девушкам, а я, чувствуя внезапную вялость в ногах и горечь во рту, поплелся к стихшему ансамблю бузук. Сдернув с плеча сильно потяжелевшего к ночи Витачека и поставив его рядом с собой на пол, чтобы было видно – интересуется не абы кто, а музыкант, я попросил: – Можно глянуть? Пока я вертел в руках бузуку, в зале, за спиной, затеялись новые шевеленья и пробежки. Стараясь не обращать на них внимания, я стал знакомиться с греческим инструментом. Мне без труда удалось, используя давно отработанный, сложный и за эту сложность особо ценимый прием: «pizzicato левой рукой», а если говорить проще – щипки, – так вот, щипками мне удалось извлечь из бузуки несколько вполне пристойных звуков. Я бы и дальше продолжал применять приемы скрипичной техники к незнакомому инструменту, если бы Митя и Авик не сцепились вдруг близ одной из девушек, неожиданно от всего этого греческо-русского хаоса хлопнувшейся в обморок. Причем Автандил, как носящий благородное грузинское имя и помнящий (он сам об этом часто говарил) «русское дворянское обхождение», девушку торсом своим прикрывал, а Митя, словно однокрылый балетный коршун, на нее налетал. Однокрылым Митя стал потому, что, кружа по комнате, левую руку выставлял крылом, а правую – нет, так как в правой был зажат тяжелый, невесть откуда взявшийся «огнетушитель» марки «Саперави». Митя кружился, Авик ставил корпус, и во всем этом не было ничего необычного. Эка невидаль! Чего по пьянке не вытворишь! Смущал стоящий столбом в дверях Экклезиастэс, или как там его звали на самом деле. Экклезиастэс стоял в дверях возвышенно и трепетно, как юбиляр-ракетчик, сбивший уже не один вражеский самолет. Правда, в руках у него была не коробка конфет, не гитара с бантиком и не бутылка «Портвейна-72», а часы. Не очень маленькие, деревянно-квадратные, наверное, снятые с какого-то шкафа. Было отчетливо видно: часы показывают пять минут первого. То есть была уже настоящая ночь, и мне снова стало не по себе. Не то чтобы я боялся опоздать на метро, не то чтобы не знал, куда ехать. А просто скребли на душе кошки, и во рту было гадко. Тут я еще вспомнил некстати слова Оливии, переданные Митей: «Завтра все изменится». Судя по часам, это самое завтра как раз и наступило. Однако ничего вокруг не менялось. Это, с одной стороны, вызывало досаду, а с другой – продергивало смехом краешки моих широко раззявленных губ. Я огляделся по сторонам. Все так же спал в креслах какой-то мятый мужичок, так же, рядком, сидели на малой сцене бузукисты. Правда, дирижер как ушел, так больше и не возвращался. Да и сами музыканты теперь не играли. Они складывали инструменты в длинношеие футляры, похожие на спящих аистов-черногузов. Я уже хотел рассмеяться и указать Экклезиастэсу на то, что старуха Оливия ошиблась. Или просто выпивши. Хотел даже выступить с пословицей в духе Гурия Лишнего, в которой было бы про вино и старуху, что-то вроде: «Вино и старухе ноги подымает, старику глаза протирает, потом их обоих ума лишает!» Но неожиданно Экклезиастэс закрыл глаза, лицо его исказилось судорогой страха, потом – гневом, и он уронил часы на пол. Тут все бузукисты подхватились со стульев и, неся под мышками обшитых дермантином черногузов, гуськом втянулись во внутреннюю полуоткрытую дверь. Но не бузукисты, уходящие к чертовой бабушке, куда им давно пора было со своим курлыканьем уйти, притянули мое внимание! Проснулся и стал как-то странно трястись до того спавший в кресле как сурок, бледный тюремной бледностью да еще и седобровый мужичок. Постепенно мужичок стряхнул с себя сон, перестал трястись и таким же бледным, как и лицо его, голосом произнес: – Б-б-брежнев – великий человек. Наше дружное хрюканье и Митин режущий кишки хохот были ему ответом. Хрюкали или смеялись все, кроме Экклезиастэса. Тот наблюдал за упавшими часами. А упали часы циферблатом вверх и, кажется, остановились. Но вскоре подобие улыбки скользнуло и по губам Экклезиастэса. От этого его греко-кавказский шнобель еще сильней навис над верхней губой. Словно желая еще раз рассмешить нас, седобровый мужичок снова затрясся и, задрав обескровленное лицо в самый потолок, чуть нараспев произнес: – Андропов – с-сволочь, с-сволочь! Тут уж никто смеяться не стал. Я даже от греха подальше сделал шаг к лестнице, которая уводила в противоположную от кресла с бледным мужичком сторону. А вот Митя, наоборот, обежал мужичково кресло сзади и, встав на цыпочки, стал глядеть ему прямо в открытый рот. – С-с-сволочь, недалекий человек. Он с-сейчас такое ущучит – тридцать лет потом не расхлебаем. Мне вдруг стало так интересно слушать мужичка, что даже страх быть снова замеченным в недостойных разговорах вдруг куда-то пропал. И, хотя я вспомнил: за политические анекдоты опять начали высылать из Москвы, – подтянулся к мужичку поближе. Тут, как назло, вернулся один из бузукистов, дернул меня за рукав и поманил к внутренней, неизвестно куда ведущей двери. Присмотревшись, я вспомнил: с бузукистом мы уже встречались. Только играл он тогда не на бузуке, на балалайке. – Слушай, ты говорил, у тебя скрипка Витачека? – Где это я говорил? – Ну, в филармонии… Помнишь на концерте этого, как его?.. Льва Маркиза. Я тут же вспомнил концерт, вспомнил и самого Льва Маркиза. – Ну Витачека, ну и чего дальше? – А вот чего… Покажи-ка ты мне ее. – Это еще зачем? – Есть одна мыслишка. Тут, понимаешь, человек один… Скрипками интересуется. Погнали со мной? А? Покажешь ему… Может, он у тебя скрипчонку-то и купит… – Скрипка тебе чего – моя? Она же институтская! – А это как раз не имеет значения. – Как это не имеет? – растерялся я. – А так. Такие трудности человек этот на раз решает. Ну да он тебе сам скажет, как быть. Может, ты ее просто сдашь назад, в инструментарий. А он ее оттуда уже сам через кого-нибудь выманит. А может, и еще как-нибудь по-другому… Я совсем растерялся. – Как это – получит? Ты чего, перезанимался? – Ну купит или кому надо за «потерю» скрипки заплатит. Для него это раз – плюнуть, два – растереть. – А я на чем играть буду? – Так он тебе на новую денег отвалит. Еще лучше себе купишь. Ему этот самый Витачек для коллекции нужен. – Не. Я так не могу. – Чего ж тут, балда, не мочь? Так многие делают. Он все чин чинарем оформит. И бумаги будут в полном порядке, и внакладе никто не останется. – Не. Как тебе объяснить. Я не то что не могу. Я… Ну, в общем, это не для среднего ума, – добавил я на всякий случай любимую фразочку Гурия Лишнего. |