Онлайн книга «Маги и мошенники»
|
– Никто. – Твое жульничество написано на твоем лице. Кто это был? – Его мать. – Она жива? – Это преданная вам дворянка, старая, набожная женщина, которая не разделяла заблуждений сына. – Отлично. Я выражу ей сочувствие и назначу содержание из казны. – Но… – Никаких «но»… Ты глуп, друг мой, ты расслабился, ты жалеешь фанатика, безумца, убийцу и разорителя храмов, того, кто едва не отправил тебя за Грань собственными руками; тем самым он мог лишить меня единственного друга… – Государь! Нетрудно проявлять милосердие по отношению к человеку безобидному. Простить злодея – куда больший подвиг. К тому же, в данном случае, подвиг совершенно безопасный, ведь злодей-то едва жив… Император сухо рассмеялся шутке советника. – Ты хитрец. Если мы будем чересчур добры и мягкосердечны, вольнодумцы могут в этом усмотреть попустительство. Однако мне не хочется отказывать тебе… – Мой император, я умоляю вас о милосердии. – Ладно. Мы доведем этого мерзавца до эшафота. Потом епископ Эбертальский предложит ему отречение. Если Бретон согласится отказаться от ереси и станет просить о прощении, нет никакой необходимости кончать дело колесом, публичное покаяние и так уничтожит остатки его популярности. Если же нет… Semper percutiatur leo vorans [26] . Увы, фон Фирхоф, я не собираюсь щадить нераскаянного изменника. – Он будет знать о том, что в случае отречения казнь отменят? – Конечно, нет. Я не собираюсь вызывать осужденного на лицемерие. – Это ваше последнее слово, государь? – Самое что ни на есть последнее. А теперь оставь меня, друг мой Людвиг. Я устал и в одиночестве хочу просить у Бога твердости, необходимой для дел правления. Фон Фирхоф поклонился императору и вышел… * * * Факел трещал, догорая, красноватый свет скупо рассеивал мрак, застоявшийся под потолком сводчатого подвала. Толстая железная решетка делила каземат пополам. Человек, который лежал на тонком соломенном тюфяке сел, подтянул ноги и всмотрелся в изломанную, колышущуюся в одном ритме с пламенем тень. – Кто здесь? Некто шевельнулся по ту сторону решетки. Узник поежился – холод влажного камня пронизывал камеру. Вильнул и задрожал огонь. – Если ты человек – подойди, я хочу видеть твое лицо, если бес – я не боюсь тебя, потому что верую в Бога. – Это не бес, это фон Фирхоф. Друг императора вышел в круг света так, чтобы Бретон мог свободно его рассмотреть, и осенил себя знаком треугольника. – Теперь ты убедился, Клаус, что это я, а не дьявол? – Вполне. Между тобой и чертом невелика разница. – Я пришел не ругаться, еретик несчастный. Я пришел предложить тебе… – Я не пойду ни на какую сделку. – Сделок я как раз и не предлагаю. Сделки можно заключать только с теми, у кого что-то есть, у тебя нету ничего, ты проигрался в пух и прах, потерял все и вся. Даже остаток твоей собственной жизни больше не принадлежит тебе. – А раз так – убирайся к дьяволу и дай мне выспаться, инквизитор. – Не ругайся. Я пришел один, ненадолго и сейчас уйду. Только выслушай меня напоследок внимательно. Завтра тебя отправят на эшафот… – Мне уже сказали. – …так вот, в последний момент епископ Эберталя исповедует тебя и предложит тебе отречение от ереси. Что бы он ни говорил, и как бы ни держался, настоятельно советую соглашаться, этим ты сбережешь собственную жизнь. Возможно, сейчас она мало интересует тебя, но, в конце концов, твое мнение может перемениться… Клаус Бретон подался вперед, крепко вцепился левой рукой в прутья и почти прижался лбом к решетке. – Посмотри на меня, посмотри на меня хорошенько, пес императора. Я не могу достать тебя правой рукой – у меня вывихнуто на дыбе плечо. Железо решетки мешает мне добраться до тебя уцелевшей левой. Мне сейчас весьма скверно и, ты прав, жизнь потеряла для меня изрядную долю ценности. Об одном я жалею, я мало пожил, и не успел поступить с тобою по заслугам, мерзавец и подлец. Людвиг вздохнул. – И за что ты так ненавидишь меня? За то, что я служу Империи? – Ты олицетворяешь то, что ненавистно мне – власть императора-беса, подлость земную, а не справедливость небесную. – Ах, Клаус, может быть, мы не будем повторять уже состоявшийся однажды спор? Вернемся к твоим собственным делам. Я предлагаю тебе жизнь и не прошу взамен почти ничего, даже искренности в покаянии – только формальное отречение. Это не так ужасно, как может показаться, и не очень унизительно. Подумай и постарайся согласиться. Бретон немного успокоился, он отпустил решетку, снова сел на солому и задумался. Минуты шли, трещал и коптил факел. Бывший ересиарх печально улыбнулся: – Нет. – Почему? – Может быть, я и не прочь пожить еще немного, только, умри я на эшафоте, найдутся другие, которые будут добиваться божественной справедливости. Если я отрекусь, они навсегда потеряют надежду. Какая разница, что со мною сделают? Мне, после всего, что было, жизнь без свободы и без надежды хуже смерти. – Ты когда-то был честолюбцем, а теперь стал потерявшим разум фанатиком. – Зато я ответил честно – не собираюсь лицемерить. Фон Фирхоф вплотную подошел к решетке, которая отделяла его от Бретона. – Несчастный дурак, ради кого ты собрался умирать? Думаешь, толпа соберется воздать должное твоему мужеству? Они придут поглазеть на твои страдания, эбертальцев это развлекает. Божественная справедливость для них – пустой звук, а надежды не идут дальше куска хлеба. Ты умрешь, тебя больше не будет и не останется от тебя ничего. Твой мятеж забудут через год-другой. Справедливость и равенство – чересчур абстрактные идеи, чтобы прочно держаться в умах… – Тогда зачем от меня хотят отречения? – Просвети Господь твою упрямую башку, Клаус! Я просто хочу тебя спасти. Формальное отречение – единственный способ хоть чем-нибудь заменить тебе казнь. – Ну, спасибо, я тронут, не знаю, что за муха тебя укусила, но я оценил результат. А по мне так, пролитая кровь не водица, что-то от всего этого да останется. – Мне искренне жаль – ты так ничего и не понял. – Оставь, не жалей. Я не очень-то и боюсь. – Не хвастайся заранее, вообще-то, смерть на колесе мучительна, может быть… дать тебе яду? Конечно, это не делает чести мне как министру Империи, но вот, возьми горошину. Раскусишь ее в последний момент. |