Онлайн книга «Сфера Маальфаса»
|
Альвис повернулся, чтобы уйти. – Подожди! – Чего тебе еще надо? Ты не у себя в поместье, девица. – Как тебя зовут? – Дайгал. – Как долго я пробуду в этих подземельях, Дайгал? – Что, не нравится? – альвис обернулся, уходя. – Мы проводим здесь всю свою жизнь. «…А поставленного перед лицом священного трибунала следует вопрошать трижды – верует ли он в Создателя нашего и святых. Ежели обвиняемый не верует, его следует судить как отступника, верует – как извратителя». (Брат Руис. «Руководство страждущему инквизитору») Теплым днем ласковой ранней осени жители Эберталя собрались на обширном пастбищном пустыре близ городской стены, чтобы увидеть зрелище, ставшее в последние годы не таким уж редким, но еще не вполне им прискучившее. Праздник устраивала инквизиция. Наименее занимательной разновидностью подобного зрелища считалось торжественное отречение от сатаны старух-колдуний, пойманных на порче скота и тому подобных прегрешениях. Старухи, как правило, охотно отрекались и отделывались надеванием позорного балахона и чтением внушительного списка молитв, которые по неграмотности приходилось твердить вслед за измученным священником трибунала – перечницы дьявола нередко глуховаты. Заметное оживление у зрителей вызывала публичная экзекуция авторов сатирических виршей, нецеломудренно прикоснувшихся к легендам о праведницах и мученицах Империи. Писаки терпели тщательную порку с мужеством, прямо пропорциональным поэтическому дару, а крамольные рукописи продавались потом из-под полы по утроенной цене. На этом символические наказания заканчивались. За повторное отступничество полагался костер, поэтому более всего страдали несчастные, которые ради заработка стойко промышляли магическими афродизиаками на заказ: пышнотелая ведьма-алхимичка, на костре, в широченной покаянной робе, сплошь покрытой стилизованными изображениями вызванных ею прегрешений, по замыслу святых отцов являла собою чрезвычайно поучительный символ. Случалось, казнили родовитого, просвещенного поклонника Сатаны. Таких просто боялись, и страх уничтожал самую возможность сочувствия. В тот день предстояло зрелище пятого рода, и люди, удобно и без лишней толчеи расположившиеся на просторном пастбище, деловито переговаривались. – А почему жгут, а не вешают? – Дурак, если бы они были заговорщики из знатных, им бы головы срубили, если бы бандиты-разбойники – повесили, фальшивомонетчики – сварили в масле, а с альвисами что еще делать, если не жечь? – А разве они не бандиты? – Бандиты, конечно, но не совсем. Вот Мартин, брат жены моего дядюшки, – настоящий был бандит, правильный. Двадцать душ погубил, но под землю не спускался, с дьяволом не знался и десятую часть добычи в церковную кружку опускал. Во всяком правильном бандите своя малая правда имеется. Правда, когда Мартина поймали, не помог ему святой Никлаус, все равно повесили. – А альвисы в бога не верят… – У них вместо бога дьявол! Говорят, они трупы своих жрут! – Нет, они нас жрут! – Твои мозги, похоже, уже сожрали. – Иди ты… в пещеру. – Сам туда проваливай. Звуки ссоры заглушила крикливая торговка свежими булочками. Наконец, подъехала открытая повозка с осужденными – в сопровождении конной стражи, под надзором секретаря трибунала в аккуратной маленькой двуколке. Приговоренные разочаровали – бледные, покалеченные, оборванные, они едва держались на ногах. – Ну и чучела. – Может, что-нибудь интересное покричат, пока их жечь будут. Вот два года назад колдуна жгли, так он на костре о конце мира пророчествовал. – Они нашего языка не знают. – Глупости. Повозка накренилась, ткнувшись о камень, и встала. Стража оттеснила пропащую четверку к столбам. Казнимых огнем обычно приковывали цепью, что и было немедленно проделано. Подмастерья мэтра-исполнителя подвинули поближе вязанки хвороста, на топливо брызнули жидкого масла. – А почему им священника из обители для исповеди не прислали? – Ты добряк, а все же тупая голова. Если бы им священники были нужны, так это были бы не альвисы, а просто бандиты, их бы повесили, а не сожгли. – Так что, если разбойник в храм ходить перестанет – он альвисом станет? – Эй-эй! Молчи. Ишь, чего удумал, длинноязыкий! А ты тоже хорош – соблазняешь мужа моего на греховные слова… – Тебе везде сугубые грехи мерещатся, Марта. С чего бы это? Эге. Марта густо покраснела. Казнь не начиналась – опаздывал император. Разговоры перешли в сумбурные выкрики, толпа теряла терпение. Преступники безмолвно ждали – двое в полубессознательном состоянии почти повисли на цепях, двое других, придерживаемые железом, переминались у столбов, опустив головы. Один из них поднял помеченное свежим синяком круглое лицо и что-то негромко сказал соседу. Расстояние от столба до столба позволило приговоренным обменяться несколькими фразами. Если бы жители Эберталя понимали чужое наречие, они бы услышали следующее: – Что ты сказал этим отступникам в черных масках, брат? Тем, что знают наш язык? – Ничего. – А те двое? – Они мало знали. – Значит, сказали. – Они долго молчали, у каждого есть предел терпения. Осуждаешь? – Скоро это все кончится? – Не знаю. Наверное, ждут своего вождя. Потерпи еще немного. И прощай. – Прощай, брат. Легкой тебе дороги за последнюю черту. Подъехала карета Гизельгера – массивный закрытый экипаж, запряженный шестеркой белых лошадей. Глашатай читал приговор, голос гас на обширном, распахнутом навстречу небу пространстве, половина слов потерялась. – …вступив в преступный сговор с дьяволом… покусились на целостность… и покой подданных ее… Видимое ничтожество осужденных не вязалось со столь внушительным перечнем. Толпа насмешливо гудела. – На чего там целенькое они покусились? – …не признавая святого авторитета… виновны в грабежах, убийствах и осквернении… – Эй, парень, а чего они осквернили-то? – опять раздался чей-то непочтительный выкрик. – …приговариваются к казни без пролития крови… Правитель Церена не вышел из экипажа – махнул рукой в окно, приказывая палачу начинать. Вспыхнул промасленный хворост, взвилось пламя, ахнула толпа. Смех утих, сменившись растерянным ропотом. Дрожал раскаленный воздух, но людям показалось, что стало холоднее. Быть может, в этот момент поле камней осенила своим крылом невидимая птица истины или попросту усталость изменила настроение – многих эбертальцев коснулось странное чувство душевного родства с осужденными. Люди молчали. Ревел огонь, трещал хворост, сноп жирного дыма, подсвеченный оранжевыми искрами, уходил в небо. |