Книга Хроноагент, страница 58 – Владимир Добряков, Александр Калачев

— Это по какому же?

— Пути ЧК неисповедимы.

— Вот-вот! Комиссар знает?

— Нет. Он на задании, а Лосев — в штабе дивизии.

— Езжай, а я, как Федоров прилетит, подойду к нему.

Мы с младшим лейтенантом садимся на мотоцикл и едем в Починок, где расположен штаб армии. То, что посыльный приехал за мной один и преспокойно едет, имея меня на заднем сиденье мотоцикла, окончательно убеждает меня, что ничего серьезного в Смерше меня не ожидает.

Особый отдел армии расположился на окраине города в двухэтажном кирпичном доме. Мы с младшим лейтенантом проходим по коридору первого этажа и останавливаемся перед одним из кабинетов. Заходим в “предбанник”. Там сидят три солдата и старшина. Посыльный говорит мне:

— Вы раздевайтесь, товарищ гвардии капитан, у нас тут жарко, а я пока доложу.

Я вешаю куртку на гвоздь. Младший лейтенант проходит в кабинет, через минуту возвращается и показывает мне на открытую дверь:

— Проходите.

В кабинете за столом сидит лейтенант. Жгучий брюнет. Вьющиеся волосы, высокий лоб, густые брови, полные губы, томный взгляд. Одним словом, красавец-мужчина. Ни дать ни взять эстрадная звезда. Я представляюсь:

— Гвардии капитан Злобин.

Лейтенант не обращает на меня внимания и возмущенно кричит:

— Птицын! Почему он при оружии?

— Вы же не говорили…

— А вы на что? Порядка не знаете? Обезоружить! Быстро!

— Какого черта… — начинаю я, хватаясь за кобуру. Сзади меня хватают крепкие руки. Мою правую умело блокируют, расстегивают кобуру и извлекают “ТТ”.

— Ордена! — кричит лейтенант.

Старшина протягивает было руку к моей груди. Видимо, в моем взгляде он читает нечто такое, что заставляет его поспешно отдернуть руку и сделать шаг назад.

— Ладно, успеется, — говорит лейтенант и указывает на табурет.

Меня усаживают. Лейтенант кивает, все выходят и закрывают дверь.

— В чем дело, лейтенант? — спрашиваю я.

Тот не отвечает, листает какую-то папку. Минуты три он как бы игнорирует мое присутствие. Ясно. Хочет поиграть на нервах. Не на того напал. Достаю папиросы и закуриваю.

— Объясните, лейтенант, в чем дело? — повторяю я.

Лейтенант захлопывает папку и, улыбаясь, смотрит на меня.

— Объяснять будете вы, Злобин. А вот курить я вам не разрешал.

— А я не имею привычки спрашивать разрешения у младшего по званию.

— Ничего, это дело наживное. А сейчас рассказывайте.

— С чего начать? Со школьной скамьи, с училища, с Карельского фронта или с 22 июня?

— Не валяйте ваньку, Злобин! Говорите по существу. Рассказывайте все о своей подрывной деятельности, — он похлопывает рукой по папке. — И учтите, мы знаем про вас все.

Интересно, что он может такого знать? Взять сейчас и сказать ему всю правду! Сразу его кондратий хватит или он сначала поорет?

— Тогда зачем мне рассказывать, если вы все и так знаете?

— Вы, Злобин, плохо разбираетесь в наших законах и плохо представляете себе функции НКВД. Наша задача — не только и не столько разоблачить и покарать преступника, сколько дать ему возможность исправиться и облегчить свою участь. Я даю вам такую возможность, а вы не цените.

Правильно, не ценю. Интересно все-таки, проходят годы и десятилетия, а тактика у этого сословия не меняется. Они все время ищут дураков, которые клюнут на эту удочку, испугаются и начнут оговаривать себя и других. Ведь именно последнее понимается этими “слугами закона” под “помощью следствию”. И ведь что самое страшное, они таких дураков находят, иначе они давно бы отказались от этого метода.

— Вы правы, лейтенант. Я действительно не могу оценить всего гуманизма вашего предложения. Не могу по той простой причине, что не припомню за собой ничего такого, что можно было бы расценить как подрывную деятельность.

— Вот как?

— Да, так.

— Это ваше последнее слово?

— В данный момент да.

— Зря вы так, Злобин, зря, — сокрушенно качает головой лейтенант. — Я хотел как лучше. Значит, вы предпочитаете, чтобы я задавал вам вопросы?

— Да.

— Хорошо. Но учтите, с этого момента возможности облегчить свою участь чистосердечным признанием у вас уже не будет.

— Благодарю за заботу.

Лейтенант игнорирует мою фразу, встает из-за стола и несколько раз проходит по кабинету из угла в угол. (“Как по камере”, — невольно приходит мне в голову.) Сапоги его поскрипывают. Внезапно он останавливается у меня за спиной и быстро спрашивает:

— Кто дал вам задание распространять пораженческие настроения и восхвалять военную мощь Германии?

Вот оно что! Пораженческие настроения и восхваление противника — стандартный набор. Обвинение абсурдное, но интересно: откуда растут ноги?

— Это когда же и где я этим занимался?

— Здесь спрашиваю я! Извольте отвечать на вопрос.

— Хорошо. Мне никто не давал такого задания.

— Значит, вы действовали в соответствии с собственными убеждениями?

— Нет. Я убежден в обратном: войну мы выиграем, победа будет за нами.

— Это вы сейчас мне говорите. В другое время и в другом месте говорили совсем другое.

— Не припомню такого.

— Придется напомнить, раз у вас такая плохая память. Четвертого мая, в обществе командиров Красной Армии и студентов вузов, вы утверждали, что скорая война неизбежна, что нас ждут тяжелые бои с огромными потерями, как людскими, так и территориальными. Вы утверждали, что Германия — противник очень сильный и что победить ее невозможно. Что вы скажете на это? Было такое или нет?

Какая б… катнула донос? Впрочем, народу там было много, поди узнай, кто чем дышит. В чужую душу не заглянешь.

— Было. Не отрицаю. Вы вообще-то довольно точно передали тот разговор, за исключением одной детали. Я действительно говорил, что война вот-вот начнется, что она будет очень тяжелой, не такой, как Халхин-Гол или Финская кампания, что большие жертвы неизбежны…

— Значит, признаете?

— Признаю что? Что оказался прав?

— В чем прав?

— А что? Война началась не 22 июня, а 22 сентября? Или наши потери не исчисляются уже сотнями тысяч? Или это мы стоим у стен Берлина, а не немцы у стен Смоленска и Ленинграда? И Киев в наших руках? И Германия оказалась настолько слаба, что вообще непонятно, как они досюда добрались?

— Допустим, здесь вы каким-то образом оказались правы. А как быть с непобедимостью Германии?

— А вот этого я никогда не говорил, и вы не сможете этого доказать.