Книга Любовница смерти, страница 21 – Борис Акунин

— Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится, гора с горой не сходится. — Погладил по головенке дремлющего на девичьей шее Люцифера. — Привет, малыш. Позвольте представиться, мадемуазель Коломбина. Мы с господином Благо… то есть с господином Просперо условились, что здесь я б-буду зваться Гэндзи.

— Гэндзи? Какое странное имя!

Она все не могла уразуметь, что означает это загадочное появление. Что заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь?

— Был в стародавние времена такой японский принц. Искатель острых ощущений, вроде меня.

Необычное имя ей, пожалуй, понравилось — Гэндзи. Жапонизм — это так изысканно. Стало быть, не «сиятельство» и даже не «светлость», поднимай выше — «высочество». Коломбина саркастически хмыкнула, однако следовало признать: франт и в самом деле был удивительно похож на принца, ну если не японского, то европейского, как у Стивенсона.

— Ваш спутник был японец? — вдруг осенило ее. — Тот, которого я видела на Басманной. Вот почему он всё говорил про самураев и взрезывание живота?

— Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати, напрасно вы тогда обозвали нас клоунами. — Гэндзи укоризненно покачал головой. — Маса к институту самоубийства относится с огромным почтением. Как, впрочем, и я. Иначе я бы здесь не оказался, верно?

Искренность последнего утверждения представлялась сомнительной — больно уж легкомысленным тоном оно было сделано.

— Непохоже, чтобы вы так уж рвались покинуть этот мир, — недоверчиво произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя.

— Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человек отчаянный и способен на чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки.

И опять это было сказано так, что не поймешь, серьезно человек говорит или насмешничает. Но здесь она вдруг вспомнила рассказ дожа про «интереснейшего субъекта», и неожиданное явление «принца» сразу разъяснилось.

— Вы, верно, и есть тот самый гость, о котором говорил Просперо? — воскликнула Коломбина. — Вы сочиняете японские стихи, да?

Он молча поклонился, как бы говоря: не отпираюсь, он самый и есть. Теперь она взглянула на франта по-новому. Тон его и в самом деле был легким, в углах губ угадывалась полуулыбка, но глаза смотрели серьезно. Во всяком случае, на досужего шутника Гэндзи никак не походил. Коломбина наконец нашла для него подходящее определение: «необычный экземпляр». Ни на одного из соискателей не похож. Да и вообще, таких типажей ей прежде видеть не приходилось.

— Пришли, так идемте, — сухо сказала она, чтоб он слишком много о себе не понимал. — Вам еще предстоит пройти испытание.

Вошли в салон, когда Гдлевский заканчивал декламацию и готовился выступать Розенкранц.

Различать близнецов оказалось совсем нетрудно. Гильденстерн объяснялся по-русски совсем чисто (он закончил русскую гимназию) и был заметно жизнерадостней характером. Розенкранц же все писал что-то в пухлом блокноте и часто вздыхал. Коломбина частенько ловила на себе его скорбный остзейский взгляд и, хоть в ответ смотрела непреклонно, всё равно это молчаливое обожание было ей приятно. Жаль только, что стихи немчика были так чудовищны.

Вот и сейчас он встал в торжественную позу: ступни в третьей позиции, пальцы правой руки растопырены веером, глаза устремлены на Коломбину.

Безжалостный дож оборвал его после первой же строфы:

— Благодарю, Розенкранц. «Вздыхать и плакать чистою слезой» по-русски сказать нельзя, но сегодня у тебя получилось уже лучше. Господа! Вот кандидат на место Аваддона, — представил он новенького, который остановился в дверях и с любопытством оглядывал гостиную и собравшихся.

Все обернулись к кандидату, он слегка поклонился.

— У нас принято устраивать нечто вроде поэтического экзамена, — сказал ему дож. — Мне довольно услышать несколько строчек из стихотворения, написанного претендентом, и я сразу могу сказать, по пути ему с нами или нет. Вы сочиняете необычные для нашей словесности стихи, лишенные рифмы и ритмичности, поэтому будет справедливо, если я попрошу вас сложить экспромт — на заданную мной тему.

— Извольте, — ответил Гэндзи, нисколько не смутившись. — Какую тему вам угодно предложить?

Коломбина отметила, что Просперо обратился к нему на «вы», что само по себе было необычно. Очевидно, не повернулся язык называть этого внушительного господина на «ты».

Председательствующий долго молчал. Все, затаив дыхание, ждали, зная: сейчас он огорошит самоуверенного новичка каким-нибудь парадоксом или неожиданным сюрпризом.

Так и вышло.

Отбросив кружевной манжет (сегодня дож был одет испанским грандом, и этот наряд весьма шел к его бороде и длинным волосам), Просперо взял из вазы красное яблоко и с хрустом впился в него крепкими зубами. Пожевал, проглотил, взглянул на Гэндзи.

— Вот вам и тема.

Все переглянулись. Что за тема такая?

Петя шепнул Коломбине:

— Это он нарочно. Сейчас срежет, вот увидишь.

— Надкушенное яблоко или вообще яблоко? — уточнил задачу испытуемый.

— А это уж решать вам.

Просперо удовлетворенно улыбнулся и сел на свой трон.

Пожав плечами, словно речь шла о сущей безделице, Гэндзи произнес:

Яблоко прекрасно

Не на ветке и не в желудке,

А в миг паденья.

Все подождали, не будет ли продолжения. Не дождались. Тогда Сирано покачал головой, Критон довольно громко хихикнул, зато Гдлевский одобрительно покивал, а Львица Экстаза даже вскричала: «Браво!».

Коломбина, уже приготовившаяся насмешливо скривиться, приняла задумчивый вид. Раз двое корифеев что-то усмотрели в диковинном сочинении принца Гэндзи, значит, оно небезнадежно. Но главное слово, разумеется, оставалось за дожем.

Просперо подошел к Гэндзи и крепко пожал ему руку:

— Я не ошибся в вас. Именно так: суть не в скучном бытии и не в посмертном гниении, а в катарсисе превращения первого во второе. Именно так! И как коротко, ни одного лишнего слова! Ей-богу, у японцев стоит поучиться.

Коломбина покосилась на Петю. Тот пожал плечами — видно, тоже, как и она, не нашел в изреченном афоризме ничего особенного.

Новый соискатель прошелся по салону и удивленно произнес: