Онлайн книга «Как творить историю»
|
Они расхохотались, рука каждого обвивала талию друга. – О, забрось! Конечно, забрось. И сам вниз бросайся. Просим, просим! Забрось, забрось, забрось! Сбрасывайся! За спиной моей вдруг раздался, напугав меня, голос: – В счастливой молодости есть нечто, нагоняющее тоску, вы не находите? Лео Цуккерман в немыслимой, надвинутой на лоб панаме, смотрел вниз, на Джейми и Дважды Эдди, корчившихся от хохота на речном берегу. – Настало лето, – сказал он, – осень уж в пути? [50] – Им нет до нее дела, – с мрачным удовлетворением отозвался я. – Они второкурсники. Ни вступительных экзаменов, ни выпускных. Одно лишь вино да Гребная неделя. – И разумеется, быть геем, как это теперь называется, так модно. – Ну, наверное… – Красный треугольник – эмблема гордости. [51] А известно ли вам одно обстоятельство, Майкл? Известно ли, что в лагерях существовали и треугольники лиловые? – Правда? Для кого же? – Догадайтесь. – Лиловый треугольник? – Лиловый. Я поразмыслил. Такие вещи я, предположительно, должен был знать. – Не для цыган? – Нет. – Э-э… тогда для уголовных преступников? – Нет. – Лесбиянок? – Нет. – Коммунистов? – Нет-нет. – Черт. Дайте подумать… – Странная игра, не правда ли? Пытаться думать на манер нациста. Пытаться представить совершенно новую категорию людей, которых вам следует ненавидеть. Ну-ка, еще разок. – Художники по интерьеру? – Нет. – Душевнобольные? – Нет. – Словаки? – Нет. – Поляки? – Нет. – Э-э… мусульмане? – Нет. – Казаки? – Нет. – Анархисты? – Нет. – Журналисты? – Нет. – О боже. Сдаюсь. – Сдаетесь? Не можете ничего придумать? – Магазинные воришки? Хотя нет, вы сказали, не уголовники. М-м, группа расовая? – Лиловый треугольник? Нет, не расовая. – Политическая? – Нет, не политическая. – Тогда какая же? – Хорошо. Я скажу вам, для кого предназначались лиловые треугольники. Скажу, когда вы посетите меня в моей лаборатории. Итак, когда же это случится? – О. Ну, видите ли, у меня появилась дополнительная работа, и… – Возможно, вам удастся прийти завтра утром? Я был бы очень рад. Мы бы поговорили заодно и о вашей диссертации. – Так вы ее уже прочитали? – Разумеется. Я ожидал хоть какой-нибудь похвалы, однако Лео ничего больше не прибавил. Вот чего мы, писатели, терпеть не можем. Я хочу сказать, ну, сами понимаете, господи боже, ведь это же мое детище. Представьте, вы лежите в родильном отделении и все ваши друзья набились туда, чтобы посмотреть на только-только рожденного вами младенца. – Так это он, что ли? – Да, – вздыхаете вы, заливаясь румянцем материнской гордости. Молчание. Я хочу сказать, ну, право же… так нельзя. Я ведь не говорю, что вы обязаны благоговейно преклонять колени, предлагая чаши с ладаном и сосуды со смирной, [52] но хоть что-то, хотя бы тихое «аааааах»… что угодно. – Хорошо, – сказал я, поняв наконец, что никакого упоенного бульканья и восторгов мне не дождаться, и покраснев немного от мысли, что и Лео тоже счел полеты моей образной мысли неприемлемыми и нескромными. – Значит, завтра утром в вашей лаборатории? – «Нью-Резерфорд», третий этаж. Там вам любой дорогу покажет. – Франкмасоны? – спросил я. – Виноват? – Их не франкмасоны носили? Лиловые треугольники? – Нет, не франкмасоны. Завтра скажу. Всего доброго. И он оставил меня, понурившегося под жгучим солнцем на мосту. Подо мной Дважды Эдди и Джейми, склонясь с бережка к воде, тянули из нее за рыболовную лесу бутылку белого вина. Что бы с ними ни приключилось в дальнейшем, думал я, у них останутся дни наподобие этого – останутся, как нечто, достойное воспоминаний. В промозглых февральских провинциальных библиотеках, полысевшие и ожесточенные, трясущиеся над своими чашками «Эрл Грея»; в местных редакциях хроники новостей, борющиеся за увеличение бюджета; в школьных классах, едва справляющиеся с хаосом, который создает презирающее их хулиганье; в театральном буфете «Ковент-Гардена», щебечущие о тесситуре оперной дивы, – куда бы их ни занесло, они навсегда сохранят воспоминания о себе девятнадцатилетних: с плоскими животами, сияющими волосами и бутылками охлажденного в реке «Сансер». Этот город, думал я, принадлежит им в куда большей мере, нежели мне; и все же именно я мог бы поселиться в нем навсегда. Для них он навек останется островом во времени, оазисом в пустыне прожитых ими лет, а для меня может вскоре обратиться в место работы, столь же гнетущее и насыщенное сплетнями, как и любое другое. Ой, да заткнись, Майкл. Оазис в пустыне прожитых лет. Тьфу! Черт знает что за дерьмо иногда в голову лезет. Как знать, может, куда лучше прострадать всю жизнь, чем изведать хоть какое-то счастье. Как знать, может, теми, чье детство и юность состояли лишь из любви, доверия и радости, боль страданий переживается намного острее. Я о том, раз уж мы заговорили про оазисы и пустыни, что тому, кто вырос в Зеленой долине штата Вермонт, приходится в Сахаре куда более туго, чем туарегу, ничего другого и не видавшему. Воспоминания измученного жаждой человека о несчетных, недопитых в более счастливые времена стаканах ледяного чая – утешение так себе, верно? Скорее уж это разъедающая душу пытка. Не исключено, что детство лучше иметь несчастное, голодное и полное жестокостей. По крайней мере, оно научит тебя оценивать вещи по истинному их достоинству. Заставит до конца смаковать каждую выпавшую тебе капельку счастья. Нет, погоди, не может такого быть: страдание – травма, а стало быть – серьезная проблема. Нынче все так считают. Страдание травмирует человека, убивает наслаждение как таковое. Отупляет его, умерщвляет способность чувствовать, отдаляет от людей. Да все что угодно. Джейми и Дважды Эдди наслаждались собой, упивались мгновением, срывали цветы удовольствий, со страстью переживали каждый удар своих сердец – тонко чувствующие, неразрывно связанные с миром. Вот и отлично, что бы их там ни ожидало в будущем. |