Онлайн книга «Гиппопотам»
|
Вся штука в том, что за барменом-то мы наблюдаем, но ничего толком не усваиваем. Нас отвлекают успокаивающие движения его рук, приятная адекватность запасов выпивки за его спиной, краски, шумы, богатые, о многом говорящие ароматы. Я знавал людей, не умевших водить машину и одноврменно не способных припомнить маршруты, по которым их годами ежедневно возило такси. После того как Родди опустил бокал на бумажный кружок, придвинул к нам пепельницу и тихо удалился, мы получили возможность побеседовать. – Ваше здоровье, мадам. – И ваше. – Справедливо ли мое ощущение, – поинтересовался я, – что мы с вами где-то встречались? – Вот и я спрашивала себя о том же, пока сидела здесь. Но решила, что вы чересчур грозны, чтобы лезть к вам с вопросами, и потому удалилась в угол. – Грозен? – Эту чушь мне уже приходилось слышать. Тут что-то связанное с моими челюстями, бровями и выпяченной, как у Бернарда Ингема [16] , нижней губой. – На самом-то деле я кроткий агнец. – А потом, уже усевшись в углу, я вдруг сообразила, что вы – Тед Уоллис. – Он самый. – Вы меня, возможно, не помните, но… – О черт, мы ведь с вами ничем таким не занимались, верно? Она улыбнулась: – Определенно, нет. Я – Джейн Суонн. Произнесено это было таким тоном, словно само ее имя никак не позволило бы мне приударить за ней. – Джейн Суонн. И что же, мы с вами знакомы? – Вспомните маленькую купель в Суффолке, двадцать шесть лет назад. Младенец и многообещающий поэт. Младенец кричал во все горло, а многообещающий поэт приносил обеты отвратиться от всего суетного, плотского и греховного. Обеты, которым младенец и тот не поверил. – Ну-у! Чтоб я переспал с лучшим моим сапогом! Джейн Баррелл! – Вот именно. Хотя теперь я Суонн. – Я, надо думать, задолжал тебе уйму серебряных колец для салфеток. И нравственные наставления, которых хватило бы на целую библиотеку. Она пожала плечами, словно желая сказать, что не считает меня человеком, чей вкус по части серебряных колец или нравственных наставлений совпадает с ее. Теперь, приглядевшись к ней, я обнаружил в чертах Джейн нечто, напоминающее ее кошмарных родителей. – Да я и не располагал особыми возможностями узнать тебя как следует. Твоя мамаша вышвырнула меня из дому меньше чем через полчаса после крещения, и с тех пор ни ее, ни Патрика я практически не видел. – А я всегда очень гордилась вами. Издали. – Гордилась? – Мы проходили в школе два ваших стихотворения. И никто не верил, что вы – мой крестный отец. – Черт подери, тебе следовало написать мне. Я бы приехал и потрепался перед шестым классом. Истинная правда. Ничто не способно внушить мужчине такого чувства собственной желанности, как полураскрытые губы с обожанием взирающих на него старшеклассниц. Зачем же еще хоть кто-нибудь полез бы в поэты? Джейн пожала плечами и отхлебнула бурбона. Я заметил, что она дрожит. Возможно, то была не дрожь, а трепет. Что-то в ее облике напоминало мне о былых временах. Наклоненное вперед, словно ей хотелось пописать, тело, ноги, подергивающиеся вверх-вниз на подпорке высокого табурета. Что-то такое… образы деревянных сушилок для посуды, чая «Дивиденд» и остроконечных бюстгальтеров… что-то давно забытое. Я взглянул на нее еще раз, и едва приметные признаки сошлись воедино, и я вспомнил все. Джейн выглядела точь-в-точь как выглядели в начале шестидесятых девушки, возвращавшиеся домой после аборта. Безошибочно узнаваемое сочетание жестов и гримасок, просто я такого уже много лет ни в одной девице не видел. Эта смесь стыда и вызова, отвращения и торжества; и настоятельный призыв в глазах, требовавших, чтобы ты не то поскорбел о безысходности загубленной жизни, не то, наоборот, восславил победу жизни, обретшей величественную свободу, – в общем, взгляд опасный. Я очень и очень помню, что если ты в те дни ошибался, истолковывая настроение девушки, и поздравлял ее, когда требовались утешения, то получал фонтан слез и две недели визгливых попреков; а если разражался сочувственными утешениями, когда ей требовались овации и хвалы за гордую, независимую позицию, то тебе начищали рыло, сопровождая это занятие презрительным хохотом. Почему выражение, застывшее на лице вновь обретенной мною крестной дочери, непременно должно было погрузить мое сознание в атмосферу тех убогих и никакой тоски по себе не вызывающих времен, я и понятия не имел. Женщинам лет уж тридцать как нет нужды напускать на себя вид ранимый и виноватый – теперь это мужская прерогатива. Я кашлянул. – И что за стихотворения? – М-м? – Вы проходили в школе. Которые? – А, дайте-ка вспомнить. «Историк» и «Строки о лице У. X. Одена». – Ну разумеется. А как же. Только эти два в антологии и попали. Расфуфыренный хлам. – Вы действительно так думаете? – Нет, конечно, но ты ведь ждала, что я скажу именно это. Джейн наградила меня печальной улыбкой. – Еще раз того же, Родди! – Я постучал по стойке. – Я часто читаю ваши театральные рецензии, – поспешила сказать она, видимо сообразив, что улыбка вышла чересчур сочувственная. – Теперь уж больше не почитаешь. И я рассказал ей об увольнении. – О, – сказала она и повторила: – О! – Да мне, в общем-то, наплевать, – заверил я ее тоном, не допускающим никаких соболезнований. И принялся разглагольствовать о нынешнем состоянии британского театра, хоть она меня и не слушала. – Значит, у вас теперь много свободного времени? – спросила она, когда я иссяк. – Ну… не уверен. Существует более-менее сохранившее силу предложение вести ресторанную колонку в «Метро»… – Понимаете, я не писательница и недостаточно разбираюсь… – …кроме того, всегда найдется издатель для очередной бесповоротно закрывающей тему книги о «сердитых молодых людях» [17] … – …в конце концов, вы, по сути дела, член семьи… Я умолк. На нижних веках Джейн уже скопились слезы. – В чем дело, дорогая моя? – Послушайте, вы не могли бы поехать сейчас ко мне? В машине Джейн не проронила ни слова о том, что ее терзало. Лишь набросала краткую автобиографию, достаточную, чтобы показать мне, что она совсем не такая умная, симпатичная, стильная или интересная, какой казалась в баре. Хотя, с другой стороны, то же самое можно сказать о каждом из нас, что и доказывает значение косметики и виски. |