Книга Гиппопотам, страница 42 – Стивен Фрай

– Он всю зиму и весну проходил новый курс лечения астмы. До сих пор никаких причин для тревоги у нас не было, вот мы и решили рискнуть и забрать его домой. Если все начнется заново, придется что-то придумывать. Марго говорила мне об одном месте в Швейцарии. Я страшно по ним соскучилась.

Она удивила весь белый свет и себя, когда в сорок восемь лет забеременела близнецами. Мне они запомнились восемнадцатимесячными шариками – с Рождества 88-го, в которое я последний раз приезжал в Суэффорд.

– Им уже около пяти, по-моему?

– Еще одна причина, чтобы вернуть их домой. До дня рождения осталось всего две недели.

Когда Энн высадила нас неподалеку от центра города и укатила к дантисту, Дэвид воспрянул духом.

– Знаете, чем интересен Норидж? – спросил он, едва мы ступили на тротуар.

Собственно говоря, я сомневался, что в этом городе вообще есть что-либо интересное, – если не считать расстояния, отделяющего его от Лондона, – однако продемонстрировал ожидаемое неведение.

– В Норидже ровно пятьдесят две церкви и триста шестьдесят пять пабов.

– Да что ты?

– Так говорят. Это означает, что человек может в течение года каждый вечер напиваться в новом баре, а каждую неделю раскаиваться в этом у нового алтаря.

Стало быть, шансы у нас были довольно приятные – шесть к одному, – шансы на то, что паб подвернется раньше, чем церковь. Но вероятность, похоже, взяла в этот день отгул, поскольку Дэви привел меня прямиком на соборную площадь, дабы я полюбовался арочными контрфорсами и исключительными пропорциями восточной апсиды огромного собора. Арочные контрфорсы и апсида какой-нибудь огромной барменши обладали для меня притягательностью бесконечно большей, однако я не стал противиться Дэви. Я пробормотал, что, по всей вероятности, лет уж двадцать как не бывал в кафедральном соборе. Запах камня, странное совершенство атмосферы и температуры – ни холодной, ни теплой, ни сухой, ни влажной – вот общая особенность всех норманнских и готических церковных интерьеров, много способствующая ощущению таинственности и величия, которое пробуждают эти сооружения. То есть это он так говорит.

Дэвид отвел меня на галерею, показать геральдические фигуры рода, к которому принадлежит его мать.

– А как по-твоему, где могут быть записаны предки твоего отца? – спросил я.

– В Библии, наверное.

– Тебе приятно, что ты принадлежишь к семени Авраамову?

– Вы же знаете, по одному только отцу человек евреем не считается.

– Да вроде бы так.

– Беда евреев в том, – сказал Дэвид, устраиваясь на маленьком выступе арочного окна, глядевшего на центральную лужайку храмового дворика, – что они лишены чувства природы. Все только города и дела.

– Это ты о евреях вообще или об одном еврее в частности?

– Ну, по-моему, папе сельская жизнь нравится сильнее, чем большинству из них, а вы как думаете?

Я думал, что он может себе это позволить. Истолковав мое молчание в сторону несогласия, Дэвид скрестил на груди руки и ненадолго задумался.

– Вы не хотите присесть? – спросил он наконец.

– Тебе действительно хочется это знать?

– Да, – удивленно ответил он.

– Причина, по которой я стою, – сообщил я, – в том, что я в последнее время вырастил пышный и сочный урожай почечуя.

– Почечуя?

– Ты, надо полагать, слыхал о геморроидальных шишках?

– А, о геморрое. Да. Папу он тоже донимает. Папа обзавелся мазью и такой лопаточкой для нее. Я их видел в шкафчике в ванной. Он говорит, что рано или поздно и меня ожидает то же самое, потому что геморрой – это вечное проклятие евреев. Геморрой да еще матери. А от чего он бывает?

– Он бывает от возраста и от сидячего образа жизни. Единственное, что способно его излечить, это ланцет хирурга. Но такое лечение будет похуже самой болезни.

– По-моему, в четверг вечером вы говорили, что излечить вообще ничего нельзя.

– Touche [165] , юный прохвост.

– Вы-то не еврей, так? – после паузы спросил Дэвид.

– К сожалению, нет. Если не считать геморроя.

– И при этом совсем городской человек, правильно ведь?

– Только в норд-норд-ист, – сказал я. – Вообще же я отличу фокса от факса.

– Саймон считает меня самым городским человеком в семье, потому что я не одобряю убийство зверей. Говорит, что горожане утратили всякое представление о важности жизни и потому сосредоточились на важности смерти.

– На мой взгляд, замечание для Саймона слишком тонкое.

Дэвид рассмеялся.

– Ну, может, он его в охотничьем разделе «Тайме» вычитал.

Я вытащил из кармана «Ротики». Дэвид выпучил глаза.

– Что такое? – спросил я. – А ведомо ли тебе, что викторианцы вделывали пепельницы в спинки церковных скамей? И оценивали проповеди по длине сигар. Четырехдюймовая проповедь, пятидюймовая проповедь, полная «Корона» и так далее.

– Не может быть!

– Господом богом клянусь.

– Вы это здешнему смотрителю попробуйте втолковать.

Тут я с ним согласился; пришлось обойтись без курения.

Дэвид поднял на меня взгляд:

– Вы знаете, почему мама не дала мне войти утром в стойло и заняться Сиренью?

Я покачал головой.

Дэвид, вздохнув, прикусил нижнюю губу.

– Маме не нравится, когда я пользуюсь… она боится, понимаете?

– Боится?

– Мне иногда… удается… почти… Я знаю, вы будете смеяться…

– Не буду. Во всяком случае, не вслух.

– Мне иногда удается разговаривать с животными.

Ну да, подумал я, а я иногда разговариваю со стеной. Впрочем, я понимал, что он имеет в виду. Он, разумеется, имеет в виду, что животные ему отвечают.

Мой сын, Роман, ему примерно столько же лет, сколько Дэви, заявил как-то, что понимает речь мышонка, которого он держал в клетке у себя в спальне.

– И что он говорит? – спросил я тогда.

– Говорит, что очень хотел бы иметь друга. Довольно прозрачная просьба обзавестись еще одним мышонком, подумал я, и послушно поплелся в «Хорридз», где мне, по крайности, с гарантией продали бы самца. До меня только позже дошло, что просьба-то на самом деле исходила от Романа. Во время школьных каникул мать Романа иногда присылала его пожить со мной, и после того, как спадало начальное, вызванное Лондоном, возбуждение, на него нередко накатывало ощущение одиночества: для своей сестры Леоноры он был слишком юн – зачатие Романа было, строго говоря, последней отчаянной попыткой создать нечто, способное удержать меня и Элен рядом друг с другом, – для того, чтобы таскаться со мной по театрам, – тоже, а для развлечений, которыми могла бы снабдить его няня, – слишком взросл.