Онлайн книга «Дерево на крыше»
|
– Плащ Ленки Корявиной, – объяснила она. Кто такая Ленка Корявина, Смоленский не знал, и почему у Нади был Ленкин плащ, тоже оставалось неизвестным. Они сели на плащ. – Я тебе поесть принесла, – сказала Надя. Достала из авоськи стеклянную банку, закрытую пласт–массовой крышкой, достала ложку, завернутую отдельно в бумажную салфетку. Смоленский взял банку, ложку и начал есть. Еда была какая-то удивительная, ни на что не похожая и даже отдаленно ничто не напоминающая. – Что это? – отвлекся от банки Смоленский. – Рыба в сыре. Очень просто делается: слой рыбы, слой лука и слой сыра, а потом запекается в майонезе. Главное – больше сыра. Тебе нравится? Смоленский не мог ничего выговорить. Слова были самой приблизительной и несовершенной формой выражения его состояния. Он повел в воздухе рукой. Надя тихо засмеялась, положила голову на поднятые колени и сбоку смотрела, как ест Смоленский. Она провожала глазами каждый его жест, участвовала в его состоянии и была счастлива тем, что он ест и теперь будет сыт. Смоленский видел: так матери кормили своих больных детей и так же смотрели на них. – А Бахраку ты тоже рыбу приносила? – спросил он. – Нет, что ты… У него диета. Он ест только дома. Я подарила ему теплый шарф. – Ты видишь его сейчас? – Нет. Помимо института не вижу. – Почему? – Не знаю… В меня попало вещество любви, я его любила. А теперь вещество любви ушло, я его больше не люблю… Смоленский вдруг ощутил свою временность и эпизодичность. Сейчас в нее попало вещество любви, и она любит его и заботится о нем. А потом вещество любви кончится, и она уйдет и даже не обернется. А он останется один на краю света. – Больше не хочу! – Смоленский протянул Наде банку. Она взяла банку из его рук, кинула куда-то за спину. – Зачем? – огорчился он. – Ты же не хочешь… Она полезла в карман и достала яблоко. – На! Смоленский понял, что, если он откажется, она выкинет и яблоко. Взял его, задержал в ладонях. Смеркалось. Сквозь деревья просвечивали окна дома престарелых. – Ну, как Колышкина? Надя знала всех его больных. Она каждый день приходила в отделение брать кровь, неся перед собой ящичек с пробирками, стеклышками, пузырьками со спиртом. – Сегодня оперировал, – сказал Смоленский. – Думаю, все обойдется. – Попандопуло звонил? – Давай не будем об этом. – Не будем, – согласилась Надя. – Но ты знаешь, я никогда не бываю до конца счастлива. Потому что, как бы мне ни было хорошо, кому-то в этот момент очень плохо. – Невозможно же принять на себя все несчастья Земли. – Невозможно, если не знаешь в лицо. А когда я знаю их в лицо, как я могу не думать? – Ты будешь хорошим врачом. – Если поступлю в институт… Неожиданно, без видимой причины, Смоленский ощутил тоску и пустоту. Вернее, причин было несколько, и главная заключалась в том, что кончится вечер, Надя уйдет через поле, он останется без нее, и все станет неинтересно. – Подожди, я сейчас… – Она поднялась и пошла за деревья. Смоленский остался ждать, и вдруг ему показалось, что она не вернется. Он испугался, как в детстве, до самой последней клеточки, поднялся, пошел по сухим иголкам, крикнул с сильным страхом в голосе: – Надя! Она вышла к нему неслышно и тихо удивилась: – Ты что кричишь? Он обрадовался, снова, как в детстве, до самой по–следней клеточки, поднял ее на руки и поставил на пень. Надя стояла на пне, как на пьедестале. Ее юбка была белая и очень яркая в темноте. Сосны вокруг них росли рядами. Видимо, это были лесозащитные насаждения, посаженные двадцать лет назад. Тогда Надя только родилась и ничего не знала про насаждения и про суховеи. А сейчас они выросли и стояли ровесниками – лес и Надя. Среди сосен появились человек и собака. Собака остановилась, посмотрела на Надю, на Смоленского и побежала за хозяином. Надя спрыгнула с пня, подошла к Смоленскому, подняла лицо. – Я твоя собака… Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А когда тебе надоест, я пойду за твоим сапогом на расстоянии. «Не пойду домой, – подумал Смоленский. – Здесь мой дом…» – Что ты? – Надя подняла голову, засматривая в его лицо. – Ничего. Что-то с нервами творится невероятное… – Нормальные нервы, – сказала Надя. – Просто тебе не все равно, что делается на свете. Я люблю тебя. Они сели на плащ Ленки Корявиной. Надя прислонилась к плечу Смоленского. Он обнял ее, прижал к себе ее голову, ощутил под ладонью маленькое жесткое ухо. Вдалеке слышался гул машин, и Смоленскому вдруг показалось, что он едет в эвакуацию и держит на руках собственную дочь. Жена отворила Смоленскому и, ничего не сказав, ушла спать. Он прошел в детскую, сел на маленький деревянный стульчик, сидел там долго – час, может, два… Потом прошел в комнату. – Влюбился? – спросила из темноты жена. – Нет, – отрекся Смоленский и сам поверил в то, что сказал. – Ты без любви не будешь, – не поверила жена. – Я тебя знаю… – Пройдет, наверное. Ты только помоги мне. – Как? – Потерпи, – сказал Смоленский, ужасаясь не–обра–тимости этого разговора с женой. Они никогда раньше не выясняли отношений, а всегда перемалчивали все недоразумения, молча ссорились, молча мирились, и потом, когда они мирились, получалось, что никаких недоразумений и не было. А сейчас, когда все это облекалось в слова, – это как бы формулировалось, за–креплялось и оставалось, и уже нельзя было сделать так, будто этого не было. Если бы можно было снять трубку и прокричать в никуда: «Не трогайте, не препарируйте мою любовь, еще не все. А если разрежете – будет все». – Если ты нас бросишь, мы сиротами останемся, – сказала жена. – Не брошу, – сказал Смоленский. Подумал: «Вещество любви уйдет, и все». Куда уходит вещество любви, доверия, постоянства? Откуда берется вещество предательства?.. – Я закажу себе ключи, – проговорил Смоленский. – Не имеет значения, – сказала жена. – Я ведь все равно не сплю… На другое утро Смоленский снова шел в клинику, входил в знакомую дверь хирургического корпуса, поднимался по лестнице. Навстречу ему в кабинет УВЧ неровной цепочкой тянулись выздоравливающие дети. У одних были подвязаны руки, у других перебинтованы головы, и они походили на маленькое побитое войско. |