Онлайн книга «Шаман всея Руси. Книга 2. Родина слонов»
|
Рядом со Степаном кто-то заворочался. Белбородко размежил веки и едва не застонал от боли. Голову пронзила раскаленная игла — в правое ухо вошла, из левого вышла. Виски сжало железным кольцом. — И дались же тебе эти Дубки... — Алатор?! — пробурчал Степан, не поворачивая головы. Не поворачивая, потому что от любого шевеления голова начинала раскалываться. — Кто ж еще, — послышался шепот, — попались, как кур в ощип... — Гридька-то живой? — Пес его знает, шевелится вроде. — Тебя взяли-то как? Варяг засопел: — Так и взяли — скакуну ноги подрубили, а меня сетью опутали, едва на земле очутился. — Крепко спеленали-то? — чуть слышно прошептал Степан. — Сом в мереже, и тот вольнее рыпается. — Хреново дело... — Ш-ш-ш, — прошипел Алатор, — вроде идут. * * * Степана привязали к дубку и принялись охаживать по полной программе. Косорыл со знанием дела задерживал кулак после удара, чтобы ливер посильнее сотрясался. Атаман же особо не лез — стоял, скрестив руки на животе, и лишь время от времени доставлял себе удовольствие. С хорошего размаху да по ребрам... Остальные ватажники сидели у костра, жевали сушеную медвежатину и довольно равнодушно наблюдали за экзекуцией. Вот если бы настоящая пытка, а это — тьфу, баловство одно. Чужак был нужен атаману, потому и зрелище не больно радовало глаз. Алатор с Гридькой сидели у того же костра, что и ватажники, но, в отличие от последних, были привязаны спинами друг к другу. И мясо не жевали. На парочку зрелище тоже не производило особого впечатления. Алатор за свою многотрудную жизнь и не такое видал, а Гридьке было попросту не до чужих страданий. Парня изрядно помяли в сече; если бы не добрая кольчуга, вились бы над ним черные вороны. — Охолодись, — сказал атаман. Косорыл с сожалением отошел в сторонку. — А ведь признал я тебя, колдун, — усмехнулся предводитель ватажников, — сейчас ты чегой-то не шибко боек. Степан его тоже вспомнил, едва на тракте увидел, так и вспомнил. — И принесло же вас, татей буевищенских... Верно говорят, для бешеной собаки сто верст не крюк. — Верно, не крюк, — согласился Жердь. — Ради доброго-то прибытка не то что сто верст, все двести отмахаешь. Знаешь, небось, по дорогам разным в Куяб народище стекается. Как сдурели все — прут и прут, думают, лаптями да оглоблями от хазар отмашутся. А мы их и щиплем. Нам-то дурость огнищанская только на пользу. — А с меня тебе какой прибыток? — усмехнулся Степан. Жердь хрипло рассмеялся, чем ввел ворона в беспокойство. Птица захлопала крыльями, вскаркнула и побелила ветку пометом. — Ватажку мою заговоришь, чтобы ни меч подельников не сек, ни стрела не брала. Да опосля семь кладов богатых откроешь. Да не пялься, не пялься, меня-то не проймешь, а вот за Колченога — кишки выпущу. Крыс, едва высунувшись, шмыгнул обратно за пазуху хозяина. — Не много ли просишь? — отвел взгляд Степан. — Я ведь и нынче порчу-то могу... Жердь подмигнул ворону: — Вот и я думаю: блядословит. Ворон принялся расхаживать по ветке, посматривая на Жердя. Птица то и дело склоняла голову набок и разевала клюв. — Ну что, жрать хочешь, оглоед? — поинтересовался атаман. — Ладно, заслужил... Жердь порылся за пазухой и, достав краюху, раскрошил над веткой; судя по раздавшемуся писку, Колченог вовсе не был рад щедрости хозяина. — Удачу он мне приносит, — проговорил атаман, — потому и не попал в котел... И ты, коли польза от тебя будет, авось да поживешь. — Жердь сбил на затылок треух и с хрустом почесал в бороде, что-то обдумывая. — Я вот что меркую, ежли бы мог ты нагадить, уже сподобился бы. Пока дрались мы или пока в бредне бултыхался. Выходит, не могешь. — Жердь звучно сморкнулся и отер кулак о край тулупа. — Вишь, какое дело, порчу-то напустить — шептать чего-нибудь надобно или руками знаки тайные творить. А руки-то у тебя привязаны. А рот раззявишь для дела злого — им вот заткну. — Жердь потряс ножом-засапожником. — Только вякни, колдун. — В логике тебе не откажишь, — вырвалось у Степана. — В чем, в чем?! — Смышлен, говорю. Жердь подбоченился, отчего стал похож на вопросительный знак. — Бабка моя тож ведунством баловалась, — не без гордости заявил он, — сильная, люди говорили, ведунья-то была. Много людей в Буевище из Морениных лап вырвала. — И чего — бабка? — Да спалили ее в ейной же избе. Всем миром затащили, бревнышком дверь подперли, да и пустили красного петуха. Вот и выходит, не могет колдун враз беду от себя отворотить. Для колдовства время надобно, а коли его нет — хана колдуну. Вдруг Степана посетила идея. Коли не боится его атаман, что ж — это проблема атамана. Надо бояться, так проживешь дольше. Правда, чтобы затея удалась, придется позапираться и побои претерпеть. Зато живьем, Бог даст, удастся всей компании уйти. — За что бабку-то порешили? — За дело, — погрустнел Жердь. — Коров испортила. Во всем селе у буренок молоко пропало, да вдобавок куклу [27] из колосьев один мужик на поле приметил. — Жаль бабку-то небось? — Жаль, — согласился атаман и помолчал, оценивающе глядя на Степана. — Думаешь зубы мне заговорить? Не на того напал! О деле давай сказывай. Исполнишь, что прошу? «Вот оно, пора!» Степан презрительно выпятил нижнюю губу: — Не тебе, волчара позорная, милости от меня требовать... — Милости?! — задохнулся атаман. — Черной смертью подохнешь, гноем кишки изойдут... Удар по ребрам сбил дыхание, заставил закашляться. — Ну, это мы еще поглядим, у кого что гноем изойдет. Эй, Косорыл, чего уставился, пособляй давай. И началось. Вернее, продолжилось. Били тати сперва неспешно, давая себе роздых, но в то же время и не позволяя отдышаться Степану. — По печенке его, — дергал башкой Косорыл. — Правшее кулаком-то тычь, вот так. — Ты не очень-то, — беспокоился Жердь, — облюется, а тут святище наше. Небось, Дубу-то не больно понравится во смраде стоять. Лучше в солнышко, промеж ребер вмажь. Степан кимировал [28] удары. И еще страшно ругался. Не потому, что хотел отвести душу. Сие глупость. Оби жать обидчиков, когда они наносят тебе обиду обидным действием, — себе дороже. А потому сквернословил, что хотел разозлить татей пошибче. |