Книга Лавина, страница 101 – Виктория Токарева

— Другие — это уже другие. А мы — это мы, — не согласился Алексей и поднялся.

Он попрощался и вышел за дверь.

Кира Владимировна и Колька молчали какое-то время.

— Никакой обреченности в нем нет, — заключил Колька. — Для стовосьмидесятирублевого инженера он неплохо приспособился. Жена работает. Любовница терпит. Белые города — это комплекс непонятого гения.

— Материальная неудовлетворенность. Гиперсексуальность. Отсутствие творческой реализации. Не приспособится. Вымрет.

Кира Владимировна стала молча пить чай и так же, как Коржиков, грела руки о стакан.

Лена Коржикова, жена Алексея, обожала цветы, и ее квартира была похожа на зимний сад: цветы в горшках и горшочках, фикус в кадке и даже маленькая пальма с шерстяным стволом.

Сама Лена тоже походила на нежный цветок: бледная блондинка с тонкими руками и тихим голосом.

В данную минуту она сидела за машинкой и печатала одним пальцем. Диктовала себе:

— Условия квалификационного соответствия…

Дочь Наташа, пятнадцатилетняя девушка, слушала Челентано. Наташа любила мерить купальники и ходить в них под музыку. Может быть, она готовилась к конкурсу на фотомодель.

Наташа поет вместе с Челентано. У них вместе получается просто замечательно.

— Кайф, правда?

— Поди проверь жаркое, — предложила Лена.

— Щас. Представляешь, ко мне Ленка Харлампьева подходит и говорит: «Какое ты имеешь право любить Сорокина, если я уже его первая полюбила. Я его давно люблю». Я говорю: «Когда это ты успела его полюбить, если он в третьем классе уехал с родителями в Бельгию, а вернулся только в этом году?» А она мне: «Вот в третьем классе я его и полюбила». Представляешь? Идиотка.

— Все у тебя психи и идиоты, одна ты хорошая.

— Не знаю, хорошая я или нет, но все вокруг действительно психи ненормальные.

— По-моему, горит, — предположила Лена.

— А Сорокин мне сказал: «Исполнится восемнадцать лет — поженимся». Я с его родителями буду жить.

— У его мамаши шапочка из перьев. А папаша — вообще мордоворот, — прокомментировала Лена.

— Откуда ты знаешь?

— На классном собрании видела. Лысый. Нос, как клубника. Сорок лет, а выглядит на шестьдесят. Вон наш папочка — как мальчик.

— Ответственная работа делает ответственную внешность, — защищает Наташа своего будущего свекра.

Появляется Алексей:

— По-моему, чем-то пахнет.

— В духовке обед пропадает, — спокойно доложила Наташа.

Алексей отвешивает дочери подзатыльник. Она живо выходит на кухню. Он неодобрительно смотрит ей вслед.

— А я третью главу закончила печатать, — доложила Лена. — С семи утра сижу. Спина затекла.

— Напрасно ты эту главу перепечатала. Шеф сегодня все зарубил.

— Боже мой… Это не кончится никогда. Это какая-то прорва!

— Значит, так… Быстро одевайся и беги в поликлинику. Кабинет 24. На третьем этаже. Возьмешь мой бюллетень. На неделю.

— Ты болен?

— Да. Радикулит. Ни согнуться, ни разогнуться.

— По-моему, ты прекрасно сгибаешься и разгибаешься.

— Некогда. Беги быстрей. А то она уйдет.

— Ничего не понимаю: почему я должна идти к врачу, если ты болен?

— Так надо.

— Дом на мне. Студенты на мне. Твоя диссертация на мне. Так еще и твой радикулит на мне.

— Она сказала: в течение часа, а уже прошло сорок минут. Здесь еще ходу пятнадцать минут.

— Но у меня обед на огне.

— А эта корова на что?

— Это не корова, а девушка.

Лена набрасывает пальто. Уходит.

Появляется Наташа, в халате поверх купальника.

— Что ты получила по истории? — строго спросил Алексей.

— Ничего. Меня не спрашивали.

— А ну покажи дневник.

— Я его в школе забыла.

Алеша находит портфель. Достает оттуда дневник:

— Вот он.

Наташа опускает голову, нервно кусает губы. Рыдает. Входит Лена:

— Ну что, опять гражданская война?

— Заявляю официально: твоя дочь тупица и врунья!

Протягивает Лене дневник с двойкой.

— Что за манера унижать? — заступается Лена.

— Это не унижение, а объективная реальность. Чтобы выучить историю, не надо никаких специальных способностей. Надо только сесть и выучить. И больше ничего. А за вранье я не буду тебя бить. Я буду тебя убивать. Поняла?

Наташа рыдает во всю силу души и тела.

— Алексей… — пытается остановить Лена.

Коржиков всем корпусом оборачивается к жене, совершенно забыв о том, что ему ни согнуться, ни разогнуться.

— Вот к чему приводит твоя демократия! У них практика — ты освобождаешь ее от практики. Все должны таскать в библиотеке книги, а она не должна. Ей тяжело. Отдаешь ей свою дубленку, сама всю зиму ходишь в лыжной куртке. Все — пыль населения, а она звезда в тумане. Подожди, она начнет курить, а ты умиляться и говорить, что это патология одаренности.

— А ты держишь ее под плетью, как раба. Нарабатываешь в ней комплексы неполноценности.

Чувствуя поддержку одной из сторон, Наташа рыдает с упоением.

— Поди к себе в комнату, — распоряжается Лена. — Поди и подумай.

— «Поди и подумай», — передразнивает Алексей. — Английское воспитание. Англичанка. Взять бы сейчас ремень и высечь. Чтобы сесть не могла. Не хочет учиться из любви к знаниям, пусть учится из страха. Но учится! У нее же ни к чему нет никакого интереса. Никого не любит. Ничего не делает. И выражение лица, как у мизантропа.

— Алеша… — тихо, вкрадчиво окликает Лена.

— Ну что «Алеша»?

— Она же в тебя, — тихо, как по секрету, говорит Лена. — Что ты от нее хочешь?

— Я не хочу, чтобы она была в меня. Я себе не нравлюсь. Я себя терпеть не могу. Поразительно. Она взяла все худшее от тебя и все худшее от меня.

— А получилось замечательно.

— Вот и говори с тобой… Зачем тебя врачиха вызывала?

— Да ну ее! И кого набирают? Кого выпускают? Врач, называется…

— А в чем дело?

— Да ну… Идиотка законченная. Представляешь, сказала, что у тебя синдром мамонта и ты должен вымереть. Не умереть, а вымереть.

— А бюллетень дала?

Лена достает и протягивает Алеше синенький листок. Тот разглядывает.

— На две недели! Здорово! Значит, сегодня вечером я выезжаю на объект!