Книга Противостояние, страница 32 – Дмитрий Шидловский

— Коалиционному?! – Алексей поднял брови. — Значит, вы уже метите в новые российские правители?

— Это решат выборы, — скромно заметил Баженов. — Будущее России должно быть в ее руках. Подумайте лучше о Северороссии. Вы получаете дополнительные штыки и мощное идеологическое оружие против врага. Это политически целесообразно.

— Да, конечно, — кивнул Алексей. — Я доложу о вашем предложении президенту. Всего доброго.

— До свидания, — произнес, поднимаясь, Бажанов. — Я оставил адрес, по которому проживаю в Петербурге, у секретаря.

Когда посетитель вышел, Алексей откинулся на спинку кресла. «Интересно, — подумал он, — мы ведем политику или нас ведет политическая целесообразность? Хотим или нет, на предложения Баженова надо идти. Действительно целесообразно, хоть и нет желания прыгать в котел русской политики и неразделенных амбиций. Ладно, надо еще готовить письма Черчиллю и Рузвельту. Борьба продолжается. Впереди много дел».

* * *

В этот день он, как всегда, пришел домой поздно. Жена ждала его. Нежно поцеловала, сама принесла ужин и села напротив — молча смотреть, как он поглощает еду, думая о чем-то о своем.

— Лёша, — произнесла она наконец, — что с нами будет?

— Как — что? — Он удивленно взглянул на нее.

— По радио сказали, что Советы вторглись в Эстонию. Наши войска все время отступают.

— Под Архангельском окружили Советскую армию, — пожал плечами Алексей. — Ты же слышала сводки.

— Ну и что? — Она тяжело вздохнула. — Надо просто посмотреть на карту, чтобы понять, какие шансы у нас и у них. Они нас числом задавят.

— На их число у нас умение есть, — проворчал Алексей.

— Лёша, Петербург уже несколько раз бомбили. — В ее глазах появились слезы. — Мне страшно.

— Мы тоже бомбили Москву, — сухо ответил он.

— Ну и что, здесь же твои дети! — воскликнула она. — Если нас убьют, тебе будет легче от того, что наши самолеты разбомбят семью Молотова?

Он молчал.

— Лёша, — произнесла она вкрадчиво, — можно, мы уедем?

— Куда?

— В Стокгольм, ну, хотя бы в Хельсинки. Не жалеешь меня, пожалей хоть детей. Антону только пять.

Он отрицательно покачал головой:

— Нет. Если станет известно о вашем выезде, могут решить, что правительство эвакуирует семьи. Это вызовет панику. Нельзя.

Она закрыла лицо руками и заплакала. Он подсел к ней и обнял.

— Катя, — произнес он, — если бы я был частным лицом, еще в ноябре ты бы была даже не в Швеции, а на вилле в США или на Кубе, подальше от войны. Но я министр иностранных дел, и от того, как будем действовать я и моя семья, зависит судьба целой страны. За нами наблюдают тысячи глаз, и если мы дадим повод хоть для малейших сомнений или слухов… Пойми, если я вывезу тебя, это может привести к тому, что тысячи других женщин потеряют мужей, лишатся даже надежды на свободу для своих детей. Я пошел в правительство не только для того, чтобы добиться чего-то для себя. Я действую ради этой страны, которой помог обрести независимость, которую люблю, в которой счастлив жить. Я не могу позволить, чтобы моя семья наносила ей хотя бы косвенный вред.

Она продолжала рыдать. Он вздохнул, поцеловал ее и произнес:

— Бери детей, уезжайте в наш дом в Хиттало. Там бомбить не будут. Обещаю, что, как только объявят эвакуацию, я переправлю вас в Финляндию.

Она подняла заплаканное лицо и произнесла:

— А ты?

— Мое место здесь, — сухо произнес он.

— Ты будешь нас навещать?

— С ноября у меня не было выходных. Вряд ли появятся в ближайшее время. Но я постараюсь… хотя бы вечерами.

— А когда ты уедешь из Петербурга?

— С правительством.

— Оладьин — упрямый вояка. Он может отказаться от эвакуации.

— Тогда я останусь, — произнес он жестко. — Стреляю я не хуже, чем в Гражданскую войну, а в рукопашном бою даже усовершенствовался с тех пор. Красных на улицах Петербурга будет ждать множество сюрпризов.

— Даже ради нас ты не можешь поступиться принципами, — всхлипнула она.

— Принципы на то и принципы, чтобы следовать им в любых обстоятельствах. Извини, я люблю тебя, но я сделал свой выбор.

* * *

«Ну вот и март», — растерянно подумал Павел, сворачивая от набережной Москвы-реки к входу во двор своего дома. Дома на набережной. Он впервые попал сюда после того, как отправился к войскам, готовящимся перейти границу в конце ноября тридцать девятого. С тех пор Павел постоянно находился на освобожденных землях Северороссии, организовывал новую, социалистическую жизнь, боролся с подрывными элементами и белобандитами. И тут этот вызов в Москву, к Берии. Зачем? В шифровке значилось: «Для отчета о проделанной работе и согласования и координации дальнейших действий». Это могло означать что угодно, от предстоящего повышения или перевода на другую работу до ареста. Впрочем, могло означать и простое совещание.

Однако не это волновало больше всего. Уже началась весна, а сопротивление буржуазного режима генерала Оладьина все еще не было сломлено. Все так же грозно стояли вражеские УРы, о которые непрестанно разбивались атаки Красной армии. «Как же так? — думал Павел. — Чего мы еще не сделали? Чего недосмотрели? По-моему, я сделал все зависящее от меня, чтобы покончить с этим историческим недоразумением — буржуазной Северороссией. Другие товарищи тоже. Почему буржуи всё еще сопротивляются? Конечно, у них сейчас хорошее оружие, артиллерия, лучшие в мире самолеты… Но и мы не лыком шиты. Не Гражданская война, чай. Авиации у нас много больше, танки и пушки превосходят по своим характеристикам вражеские, а уж перевес в численности войск просто подавляющий. Что же происходит? Надо себе честно сказать: дело не в технике, а в людях. Конечно, мы не рассчитывали, что, как только перейдем границу, в Северороссии начнется пролетарская революция. Но ведь не было ни одного восстания и даже стачки! Североросский пролетариат пошел на службу буржуазному режиму. Агентура докладывает, что в первые дни войны был вообще огромный националистический подъем. Потом страсти поутихли, но даже сейчас, после стольких потерь, они поддерживают буржуазное правительство… и ненавидят нас. Почему? В чем мы ошиблись?»

Он прошел в парадную, миновал вахтера, узнавшего жильца. «Тихо, спокойно, хорошо», — пролетела вдруг мысль. Вернувшись в Москву, Павел испытал почти шок. Он попал в мирный город после трехмесячного пребывания на войне. По улицам ходили прилично одетые люди, не опасающиеся бомбежек или облав. Да и сам он никак не мог привыкнуть, что можно не опасаться, что за очередным поворотом его будет поджидать ошалевший от ненависти к советской власти студентик, а из ближайшего кустарника не раздастся треск автоматных очередей просочившейся через линию фронта диверсионной группы. В начале декабря дальние бомбардировщики североросских ВВС дважды бомбили стратегические объекты и железнодорожные станции Москвы. В городе тогда был введен военный режим и обязательное затемнение. Павел знал, что тогда в ПВО московского округа и ВВС полетели многие головы. Количество истребителей и зенитной артиллерии на северо-западном направлении было резко увеличено, а на аэродромы, где базировались североросские бомбардировщики дальнего радиуса действия были совершены массированные налеты советской авиации. Почти никто из советских летчиков из этих рейдов не вернулся, но налеты на Москву прекратились. В конце января военный режим и обязательное затемнение были отменены, и теперь Павел видел перед собой абсолютно мирный город, прочно забывший о строгостях военного времени. В голове не укладывалось, что всего в нескольких сотнях километрах отсюда идет война, кровь льется рекой, а здесь дети клянчат у родителей эскимо, а женщины обсуждают последние веяния моды.