Книга Можно и нельзя, страница 131 – Виктория Токарева

Феликс и Нина все время разговаривали, проговаривали, мяли, разминали. Они встречались утром на работе. Время летело незаметно. Вместе обедали в буфете — и не замечали, что ели. После работы расходились по домам, и Феликс звонил из дома. Феликсу казалось, что без Нины он беспомощен, как ребенок без матери. Если она его бросит — он не сможет двинуться вперед ни на сантиметр. Он вообще не понимал: а где она была раньше? Оказывается, была… Странно.

Наконец сценарий готов. Все ясно, почему героиня занимается проституцией. Почему офицер с ней пошел. И за всем этим — разрушенная страна и трагедия маленького человека, потерявшего почву под ногами.

После сценария — актерские пробы. Феликс и Нина делали это вместе. Репетировали, просматривали материал. Феликс чувствовал себя увереннее, когда Нина находилась рядом — невысокая, строгая, как учительница. Феликс мучился, метался, сомневался. А Нина — все знала и понимала, как истина в последней инстанции. Они были как лед и пламень. Один только пламень все сожжет. Лед — все заморозит. А вместе они пробирались вперед, связанные одной цепью.

Наступил Новый год. Решили встретить в ресторане. Феликс пришел с Машей, а Нина — с другом, капитаном дальнего плавания. Феликс с удивлением смотрел на капитана. Ему было странно, что у Нины существует какая-то своя личная жизнь. Он воспринял это как предательство.

На Нине было вечернее платье с открытыми плечами и бриллиантовое колье, которое, как выяснилось, подарил ей отец — главный прокурор города. Этот папаша держал многие ниточки в своих руках и многих мог заставить прыгать, как марионетки.

Феликс был подавлен и раздавлен. Он увидел Нину совершенно в другом качестве: не скромную подвижницу, а хозяйку жизни с любовником-суперменом и папашей — всесильным мафиозо. А Феликс думал, что Нина — его личный блокнот, который можно в любую минуту достать и почерпнуть нужную информацию.

Феликс почувствовал себя жалким мытарем, а Машу — женой жалкого мытаря — унылой и монотонной. Вспомнились стихи Корнея Чуковского: «А в животе у крокодила темно и пусто и уныло, и в животе у крокодила рыдает бедный Бармалей».

Со дна души всколыхнулись привычные комплексы. Он хуже всех. Рожден ползать. А рожденный ползать, как известно, летать не может.

Феликс молчал весь вечер, а потом взял и напился мертвецки. Капитан на плечах отнес его в машину, как мешок с картошкой.

Дома Феликс описался. И это был логический финал: вот он в моче, как в собственном соку. И это все.

Маша стащила с Феликса всю одежду и оставила спать на полу. Ночью он проснулся — совершенно голый, на жесткой основе, и не мог сообразить: где он? В морге? Он умер? Феликс стал искать глазами маму, но все было как на земле: комната, детские игрушки. И Маша, которая цедила ему из банки рассол от соленых огурцов.

Рассол втекал в него спасительной влагой. Феликс поднялся и пошел в душ. Вода омывала тело, возвращала к жизни. К жизни без Нины. Феликс стоял, зажмурившись, и плакал.

Этап РАЗГОВАРИВАТЬ окончился. Начался новый этап: СМОТРЕТЬ. Он смотрел на Нину и смотрел, как будто позабыл на ней свои глаза. Он вбирал в себя ее лицо во всех ракурсах: в профиль, фас, три четверти. Маленькое изящное ухо, привычный изгиб волос, столб шеи, на которую крепилась маленькая, как тыковка, головка. А сколько в этой головке ума, юмора. Феликс смотрел на Нину и бредил наяву, шевелил губами.

Нина замечала, но никак не реагировала. Каждый человек вправе смотреть, если ему нравится. Это было поведение самоуверенной женщины, привыкшей к тому, что на нее смотрят, желают, мечтают.

Когда Феликс вспоминал о капитане, и более того — представлял в подробностях, — он наполнялся темным ветром ярости и торопился уйти, чтобы не нагрубить Нине, не сказать что-то оскорбительное.

Фильм тем временем перешел в монтажно-тонировочный период. Феликс сидел в монтажной комнате, приходилось задерживаться допоздна. Маша давала ему с собой бутерброды и бульон в термосе. Не задавала вопросы и не возникала. Она верила Феликсу безгранично. И сама была предана безгранично. У нее не было других интересов, кроме семьи. И времени тоже не было. После работы забирала ребенка из детского сада и как рыба билась в сетях большого хозяйства: убрать, постирать, приготовить. Работала в две смены: утром на работе, вечером дома. У нее был свой сюжет и свое кино.

Феликс и Нина тем временем сидели в монтажной. Они, как четки, перебирали каждый сантиметр пленки. Урезали длинноты. Потом им казалось, что они сократили слишком много — исчез воздух. Возвращались обратно.

Когда выходили на улицу покурить, с удивлением смотрели на поток людей, совершенно равнодушных к кинопроизводству и монтажу. Оказывается, существовала другая, параллельная жизнь, как у рыб.

Однажды вечером Нина пришла в монтажную. Феликсу показалось, что от нее пахнет капитаном. Он тут же замкнулся и сказал:

— Ты мне мешаешь…

— Я на минуту, — спокойно ответила Нина, глядя на изображение.

«Почему на минуту? — насторожился Феликс. — Куда она торопится?»

— Вот тут у тебя затянуто. Это надо выбросить, — предложила Нина.

— Где?

— Начни прямо с реплики: «У тебя есть револьвер?»

Феликс отмотал пленку, стал смотреть эпизод.

«— У тебя есть револьвер? — спросила проститутка.

— Есть, а что?

— Застрелись.

— Почему?

— Чем так жить, лучше застрелиться.

— Но я люблю свою жизнь.

— Потому что ты не знаешь, как плохо ты живешь…»

Шел текст сценария, но Феликсу казалось, что это про него.

Он повернулся к Нине и сказал:

— Если ты не уйдешь, то ты пожалеешь.

— Не пожалею.

Нина смотрела прямо и бесстрашно.

Он ее обнял. И умер. И долго приходил в себя после отсутствия.

Нина тоже молчала.

— О чем ты думаешь? — спросил Феликс. Он ожидал каких-то главных слов. Но Нина сказала:

— Ты меня убьешь.

— Не убью. Говори.

— Я придумала, чем надо закончить сцену. Они должны отдаться друг другу. У нас он уходит. А это неправда.

— Но офицер — другой человек, — возразил Феликс.

— Так в этом все и дело.

Феликс поднялся и отошел к монтажному столу. Нина тоже поднялась, они начали отматывать пленку. Включились в работу, не замечая того, что они голые.

Работа была впереди любви. Вернее, так: работа входила в любовь. Это было состояние наполненности до краев, когда больше не умещается ничего.

— Надо переснять сцену, — подсказала Нина.

— Вызываем на завтра артистов, — распорядился Феликс, вправляя рубашку в джинсы.