Книга О любви, страница 9 – Виктория Токарева

— Она понимает?

— Ну конечно. Все понимает.

— Навестить вас? — спросила я.

Он замолчал, как споткнулся, и я сообразила, что навещать не надо.

— Нам никто не нужен на самом деле, — сказал он. — У нас свой мир. Постороннему он кажется ужасным. А нам хорошо.

У меня все наоборот. Со стороны я — в полном порядке. А внутри — пустыня. Я часто заводила беседы сама с собой, была одновременно и пациенткой, и врачом-психоаналитиком в одном лице. Я спрашивала себя:

— Чего тебе не хватает?

И сама себе отвечала:

— Меня не любят, а только используют.

— Ты им не нужна, но ты им необходима.

— Я старею…

— Если бы вечную молодость давали по талонам: кому-то дали, а кому-то нет. Тогда обидно. Почему не мне? Но природа уравняла и умных и дураков, и бедных и богатых, достойных и недостойных. Даже гении не имеют привилегий…

— Но одиночество…

— А кто не одинок?

— Надя, жена Денички.

— Хочешь на ее место?

— Нет. Жизнь больше, чем любовь. Любовь — это только составляющая.

— Значит, ты хочешь быть здоровой, преуспевающей и любимой одновременно.

— Да. А разве нельзя?

— Здоровье — это образ жизни и наследственность. Твои родители. Корни. Преуспевание — это ты сама, твой труд. А быть любимой — это надо вложиться: любить самой. Ты сама любила? Или только потребляла чужую любовь?

Я молчу. Я не знаю, что сказать резонеру внутри меня. Значит, одиночество — наша расплата за наши грехи.

Однажды Деничка позвонил и сказал:

— Я сделал ей замечание — она заплакала. Она плакала одним глазом.

— А второй? — не поняла я.

— Второй парализован. Плакал только один глаз, и слезы шли по одной щеке.

Деничка замолчал, как провалился.

— Ты плачешь? — догадалась я.

— Нет, — сказал он.

Но я не поверила. Он плакал.

— Ты выпей, — предложила я.

— Я выпиваю каждый день, — сознался он. — У меня везде бутылки рассованы.

— Смотри не спейся.

Он молчал. Плакал.

Шла шестилетняя программа профессора из Оклахомы. Надежда перепутала день с ночью, как грудной ребенок. Днем спала, а ночью оживала. Ей хотелось есть, мыться, смотреть телевизор, беседовать…

Деничка днем бегал на работу, и ночное бдение возле жены было второй сменой. Он перестал спать. У него могла съехать крыша. Он звонил подавленный. Рассказывал о том, что наступила стойкая ремиссия. Здоровье Нади стабилизировалось. Это может длиться несколько лет.

— И ты несколько лет не будешь спать? — спросила я.

— Ну при чем тут я? — удивился Деничка. — Главное, что Надя не движется к концу.

— По-моему, ты первый помрешь, — предположила я.

— Это было бы неплохо, — серьезно сказал Деничка.

Он боялся остаться без нее. Он не умел без нее.

— Найми тетку на ночные дежурства, — посоветовала я.

— Надя не хочет ночью чужих людей. Я ее понимаю.

Все, кого я знаю, были способны на сочувствие — месяц. Ну, два. А из года в год, изо дня в день, сделать это своей жизнью… Это просто подвиг, сродни религиозному. Я не знала Надю, видела только один раз, но я готова была послужить ей тем, что поддерживала Деничку. Как могла. Я не просто говорила с ним, а вникала в тему. Я делала нашу беседу искренней и интересной. Как будто раздувала огонек милосердия. И он светил в ночи.

Если раньше мы скакали на ухабах в счастье, то теперь брели в ночи, спотыкаясь и держась друг за друга.

И если кто-то нес свой тяжелый крест, то другие обязаны были его поддержать. Или хотя бы стоять рядом.

Моя подруга Надька звонила мне время от времени. Когда я заводила разговор о Деничке — она обрывала меня. Отмахивалась:

— Не надо, не надо, не надо…

— Почему?

— Потому что я ничем не могу помочь, а погружаться в чужой стресс я не в состоянии. Я потом оттуда не вынырну…

Ну что ж… Есть и такая позиция. Зачем разговаривать, разводить ля-ля-тополя, если ничего нельзя сделать.

Я не осуждала Надьку. Однако если один не захочет сопереживать, другой, третий, то Деничка останется один, как в лесу. А если один бросит камешек сострадания, другой, третий, то Деничка, как мальчик с пальчик, по камешкам сможет найти дорогу обратно. Из отчаяния в жизнь.

Деничка снова пришел ко мне на работу. Посидел полчаса и ушел.

— А что он ходит? — спросила Соня.

— Отмокает, — сказала я.

— Планирует, — уточнила Соня.

— Что ты хочешь сказать?

— То самое. Не будет же он один, как анахорет.

Я перестала жевать овсяное печенье и некоторое время сидела с полным ртом. Потом проглотила.

— А кто такой анахорет? — спросила я.

— Не знаю, — ответила Соня. — Если он тебе не понадобится, отдай его мне.

— Зачем?

— Надоело биться за мужика. Хочется свободного без жены, без детей. У него ведь нет детей?

— Нет, — вспомнила я. — Но у него есть жена.

Соня промолчала. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя произносить. О Деничке нельзя было сказать: вдовец. Но он был «перспективный вдовец», а значит — жених.

— Он же тебе не нравился, — напомнила я.

— Мне уже сорок лет, — созналась Соня. — Копалась в женихах, как в мусоре. И осталась на бобах. А этот все-таки лауреат. Духовный человек…

Соня приготовила растворимый кофе. Разлила по чашкам.

Посетителей не было. Начальство задерживалось. Редкая минута тишины и независимости.

— Я уже не хочу бешеных страстей, ревности, перетягивания каната — кто главней… Я хочу обыкновенную жизнь: с утра на работу, вечером домой. Ужин со свечами. Походы в театр… А можно и без свечей и без театра — просто у телевизора, сидеть и комментировать власти предержащие. Совпадать во мнениях или спорить…

Соня смотрела перед собой в одну точку, и казалось, что она грезит наяву.

Я вдруг вспомнила, как Деничка смотрел на меня в театре, будто ловил лицом солнце… А вдруг действительно — планирует, хотя Деничка не плановый, не практичный и не прагматичный. И все же: почему не я? Почему не он?

Ночью мне приснилось, будто мы Деничкой идем в обнимку по старинной узкой улочке, а на его груди висит табличка: «Лауреат».

Значит, меня все-таки смущала его внешность.