Онлайн книга «Чудовище Франкенштейна»
|
Через минуту Лили кивнула. Я взял ее на руки и побежал на окраину города, куда не долетали крики. — Он хотел меня убить, — тихо сказала она, и это были ее первые слова после нападения. Голос дрожал от злости и удивления. — Не разговаривай, — сказал я. — Постарайся крепче зажать рану. Мчась по проулкам, я надеялся найти лошадь для Лили, но вместо этого натыкался только на кур, поросят и рычащих собак. В одной пристройке я обнаружил кое-что более полезное: запутанные рыбачьи сети, лески, крючки, ловушки и буйки. В полумраке я насилу рассмотрел рану и понял, что ее необходимо зашить. Разрез начинался под ухом и проходил через всю щеку почти до самого рта. Рыболовные крючки были зазубренные, леска — грубая. В конце концов я нашел набор игл для починки парусов и брезента. Но даже самая маленькая была величиной с гарпун. Я вышел во двор за ведром воды, помыл иглу и продел в ушко нитку, выдернутую из подола белой рубашки Лили. — Шрам останется? — спросила она. Лили омыла рану водой: разбавленная кровь свободно потекла между пальцами. — Порез слишком глубокий — некогда думать о пустяках. Тебе еще повезло, что осталась жива. Пока я зашивал рану, Лили не то что ни разу не сморщилась — она зловеще улыбалась. — Видишь, как жизнь с тобой меняет меня, Виктор, — сказала она, когда я закончил. — Скоро начнут плести небылицы о Лоскутной Женщине. И потеряла сознание. Земля у берега была ровная, и я побежал со всех ног, держа Лили на руках. Наконец-то я стал полновластным хозяином ее жизни. Я повелевал и жизнью червя. Эта мысль вызывала странные чувства. Я ненавидел червя по двум причинам: во-первых, за то, что он губил Лили, хотя это она отказывала ему в еде; а во-вторых, его присутствие в раздувшемся животе напоминало о другом ее недуге. Она была распутницей еще до того, как мы познакомились. Еще до того, как я пришел в Таркенвилль, она выгуливала собак, поджидая незнакомцев, а потом забеременела. В прошлом месяце она пообещала отдаться мне, дабы вернуть меня к жизни. Это обещание можно было бы объяснить привязанностью, состраданием или, возможно, еще более сильным чувством. Но к концу путешествия выяснилось, что это лишь очередной повод для случки. Бедный червяк! Признаться, под покровом ненависти я наконец ощутил жалость. Его вина лишь в том, что он существует. Когда-то я был так же невинен, но затем взял жизнь в свои руки и стискивал ее до тех пор, пока не научился грешить. Какова будет участь червя, если он переживет грудной возраст? Я сидел на дороге, но затем вдруг подумал о возможной погоне и двинулся напрямик через поле. Города были расположены так далеко друг от друга, что вскоре я уже не видел никаких огней ни впереди, ни сзади. «Куда же подевались мои кошачьи глаза? — удивлялся я, перескакивая с камня на камень и спотыкаясь на кочках и ямках. — Да, я слеп, не вижу ни зги». — Жестокий урок, — прошамкала Лили, припав зашитой щекой к моему плечу. — Ты его усвоил? — Я не заметил, как ты проснулась. Она не могла слышать, я ведь не говорил ничего вслух. — Куда мы идем? — А куда ты хочешь? — спросил я. — К отцу? Я постоянно думал об этом, едва узнал, что он жив. — Нет, в Лондон. — В ее голосе слышалась насмешка. — Да, ты отведешь меня в Лондон. Она потеряла мать, которую считала живой, и вновь обрела отца, которого считала погибшим. Но хотела, чтобы я доставил ее в Лондон. Что за картина пляшет перед ее мысленным взором? Как бы то ни было, эта мечта несбыточна. Я поведу ее на юг к отцу. Направление то же, и, возможно, со временем Лили признает, что я ей не пара, тем более что ее ждет семья. Мы пока спрятались под горой Крогодейл. Меня беспокоит близость Джон о’Гроатса. Наверное, весь город разыскивает нас как убийц Мак-Грегора, а ведь даже ребенок доберется сюда всего за час. Но Лили необходимо отдохнуть. Она измучилась, пока я нес ее на руках. Через минуту отложу дневник и попытаюсь уговорить ее забраться под мой плащ, чтобы согреться. Я представил, как одиноко червю, дрожащему в своей темной пещере. Но если сказать об этом Лили, она рассмеется и решит, что я говорю о плотском желании. 15 января — Я должен вернуться к твоему отцу, Лили. Все прошлые дни мы молчали, но то было уже не черное отчаяние, в которое я впал после Оркнейских островов. Я молчал, с головой погрузившись в размышления: следует вернуть Лили Уинтерборну, дабы снять с себя обязательства, и нужно самому вернуться к Уинтерборну, чтобы… Я не могу думать о том, что скажу ему при встрече. Лишь настойчиво подталкиваю Лили вперед, а когда она больше не сможет идти, вновь возьму ее на руки. Ее молчание было не угрюмым, а по-настоящему задумчивым. Наверное, в эти бесценные минуты покоя она наконец осознала последствия прошедших недель. Или, возможно, ее губы, скривившиеся от боли в ране, скрывали ее истинное настроение, придавая ей меланхоличный вид. Видя, что она спокойна и, кажется, все понимает, я и сказал, что должен вернуть ее отцу. — Я не могу возвратиться сейчас, — тихо ответила она. — Март или, в лучшем случае, февраль. Что бы ни случилось, к этому сроку все кончится. Хотя какое это теперь имеет значение? Дом больше не принадлежит мне и никогда не будет моим. Только не в Таркенвилль, Виктор. В Лондон! Пусть себе думает, что я доставлю ее в Лондон. Я стрела, нацеленная на Таркенвилль. 17 января Дочитай я дневник Уолтона до конца, вероятно, я бы ни за что не пощадил его в доме Мак-Грегора: Я увидел его бабу. Меня озадачили ее жесты и деланные гримасы, но затем я понял, что она не умеет разговаривать и выражает свои желания, словно бессловесное животное. Ну разумеется, кто еще жил бы с ним? Подобная резкость — примета безумия. Другая моя частичка, крошечная и тающая с каждым днем, шепчет: «Оставь его! Неужели от него и впрямь так много вреда?» Когда они оба ушли из часовни, я прокрался в их логово, чтобы посмотреть, чем он будет обороняться. Да ничем! В своем блаженстве он совсем забыл про меня. Я заметил жалкие попытки создать домашний уют: разбитую посуду под стенкой, поникший цветок в жестяной чашке, единственную груду тряпья, видимо служившую им ложем. Он не получит удовольствий, которых лишен я сам! Я должен стереть с лица земли их обоих. Если укокошить первой ее, он обезумеет от горя и убьет меня или покинет Венецию навсегда. Если же первым убить его, она юркнет в наводненные людьми проулки и унесет этот кошмар с собой. 26 января И наконец, последняя запись Уолтона: Когда я сошел с судна для ловли сельди в Бервике, от меня жутко воняло: в шторм меня спускали в трюм, где лежала черепица — балласт. Пока я терся о просоленную древесину, рыбья чешуя так глубоко впечаталась в кожу, что я стал серебристо-синим. Какая разница? Я возвращался домой. Странно только, что он не вернулся раньше. |