Книга Астроном, страница 117 – Яков Шехтер

А тут, – он ткнул рукой в окно, по направлению к Усыпальнице. – Вот, где бы я покопал! – Моше зажмурился и помахал головой. – Ух, как бы я там порылся. Что угодно отдам за это!

– Так кто ж мешает? – участливо спросил Моти.

– Кто? – Моше усмехнулся. Так усмехается больной последней онкологической стадии, когда новичок в палате спрашивает, не пробовал ли он снимать боль аспирином.

– Мандельштам жаловался, что хотел бы жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном – в «долженствующем» быть. Словно обо мне сказано! Последние двадцать лет я непрерывно страдаю, моя причастность к будущему выражается лишь предвкушением. Когда власти расщедрятся и разрешат с помощью раскопок заглянуть одним глазом за край коричневого покрывала, скрывающего пещеру – исполнится мечта моей жизни.

Он замолк, но его слова хмурым облачком повисли над столом. В наступившей тишине явственно ощущалось гудение, подобное шуму леса под ровным напором ветра. За тонкой кожурой рассказов пульсировала энергия Моше. Ажурная сетка сюжетов едва сдерживала ее напор. Казалось, еще мгновение и разорвутся серебряные нити, выпустив на свободу демонов тысячелетней истории Хеврона.

– Оставайтесь ночевать, – предложила Мирьям. – А завтра, с самого утра, на службу.

– Спасибо, – Моти поднялся из-за стола. – Пора и честь знать. Да и нам проще, чем с утра тащиться на пост, лучше с вечера, по волечке.

Улицы Хеврона были пусты. Великие тени и неприметные призраки клубились в проулках. Темнота подворотен сочилась конным ужасом погромов. Луна, словно бриллиант в тюрбане падишаха, переливалась повелевающим великолепием.

– Тебе не кажется, – спросил Моти, тыча пальцем в ночное светило, – что эта лукавая чертовка просто издевается над нами?

– Издевается? Много чести! Мы для нее пыль, прах и пепел.

– То она есть, – бормотал Моти, – то ее нет. То подмигнет, то улыбнется. То щечку покажет, то брови выгнет. Просто наложница из султанского гарема.

Часовой на крыше долго гремел колючей проволокой, освобождая проход.

– Откуда вы взялись? Суббота только закончилась.

– Родина ждет подвигов, – ответил Моти, выходя на площадку пентхауза. – Вот командир роты и послал за нами батальонный ковер-самолет.

Грузный брус Усыпальницы по-прежнему сиял на черном фоне Хеврона, словно драгоценное украшение. Мы посидели минут двадцать, наслаждаясь тишиной и ночной прохладой, и пошли спать.

Последняя неделя сборов прокатилась рессорной коляской по персидскому ковру. Даже ротный, пораженный нашим присутствием на посту в семь часов утра, оставил свои придирки и, проходя мимо, бросал необязательным тоном:

– Ну что, чеченцы, как служба?

– Хороша служба, – рявкали мы вдогонку.

В последний день Полина Абрамовна, вместе с уже ставшим традиционным пакетиком печенья, протянула мне толстый конверт.

– Тут письмо моего брата, – сказала он. – Я получила его несколько лет назад при довольно загадочных и трагических обстоятельствах. Мне кажется, оно может вам пригодится.

Я открыл конверт и заглянул. Внутри топорщилась плотная пачка мелко исписанных листков.

– Это идиш, – пояснила Полина Абрамовна. – Почерк довольно неразборчивый и на этом языке я умею только говорить, поэтому письмо все эти годы пролежало в столе. Лишь здесь, в Кирьят-Арба, я нашла того, кто смог его прочитать. Это очень, очень интересный документ.

– Спасибо.

Упрятав конверт и записав в сотовую память «Нокии» телефон Полины Абрамовны, я пообещал:

– У меня есть друзья, переводчики с идиш. Как только смогу, передам им ваше письмо.

– Когда прочтете, обязательно позвоните. Я бы хотела многое добавить к тому, что там написано. Сейчас рассказывать нет смысла, но после.… Ах, – она улыбнулась как-то смущенно, – мы всегда уверены, будто «после» обязательно наступит.

– Будем надеяться, что наступит, – сказал я.

– Будем надеяться.

Пожелав нам благополучно добраться до дома, Полина Абрамовна еще раз улыбнулась, и ушла.

Моше тоже пришел попрощаться. Его номер оказался в памяти «Нокии» рядом с телефоном Полины Абрамовны.

Первые две недели после сборов у меня не было времени даже подумать о пакете. Накопилась груда дел: главных, значительных и полуважных, каждое из которых требовало времени. Примерно через месяц я позвонил в Акко, своему приятелю, известному переводчику с идиш Леве Жмеринскому.

– Большое письмо? – подозрительно осведомился Лева.

– Да ты просто прочти, и расскажи, о чем речь. У пожилых людей иной фокус зрения; часто вещи малоинтересные представляются им первостепенными, а иногда – наоборот.

– Ладно, – проворчал Лева. – Но быстро не обещаю.

Я снял копию, вложил отксеренные листы в конверт, отправил письмо и забыл о нем. Свое слово Жмеринский сдержал, позвонив мне через год после нашего разговора, когда Полина Абрамовна и сборы в Хевроне, отступили на задний план памяти.

– Слушай, – сказал Лева. – Если ты не возьмешься за этот материал, я сам им займусь.

– Какой материал? – не понял я.

– Письмо Мордехая, брата Полины. Ты просил перевести.

– Неужели так интересно? – не поверил я.

– Весьма и весьма. Я не удержался, записал подстрочник. Править не стал, если захочешь использовать – отредактируешь.

– Конечно. А когда пришлешь?

– Сегодня отправил. Где ты откопал этот документ?

– О, это длинная история.

Я принялся пересказывать Леве наше хевронское житье и, по мере рассказа, припомнил запахи, цвета и лица. Вытаскивая на следующий день письмо из почтового ящика, я был готов снова погрузиться на дно чашки, с оплывающей, точно кофейная жижа, касбой.

«Здравствуй, Полина!

Надеюсь, ты получила мои предыдущие послания. Говорят, будто надежда мать дураков, но без нее не прожить. Впрочем, скорее всего и эти письма пропали подобно отправленным обыкновенной почтой. Но другого выхода у меня нет. Я вынужден прибегнуть к несколько экстравагантному способу почтового сообщения лишь потому, что отчаялся отыскать связь с вами. Смутные, невразумительные сведения, узкой струйкой сочащиеся из-за кордона, говорят, будто отцовский сундук находится в Кургане. Поэтому я не пишу Ефиму, а обращаюсь прямо к тебе.

Ты спрашиваешь, вернее, могла бы спросить, какое из событий, потрясших мою жизнь, я считаю самым главным. Вопрос не из простых. Я успел повидать многие страны, разные государственные уклады, несколько войн. Первая мировая, затем учеба в Литве, бегство с ешивой „Мир“ в Шанхай, под самым носом у Гитлера, годы в Шанхае, потом Япония, а затем длинная-длинная жизнь в Святой Земле. И снова войны.

Иногда я с завистью думаю о русских крестьянах. Их век, иногда долгий, а иногда короткий и стремительный, от начала до конца проходил в родной деревеньке. Отшумев, насладившись и отстрадав, они упокаивались на погосте рядом дедами и прадедами, и тихонько дремали, ожидая, пока дети, внуки и правнуки лягут рядом.