Онлайн книга «Путь пантеры»
Он пытался полюбить ее. Он уже почти любил ее. Потому что это была ЕГО БОЛЬ. И больше ничья. – Не падать, – сказали губы, – стоять! Фели! Я найду тебя! Рука нашарила в кармане джинсов таблетки. Расковыряв упаковку, он кинул в рот сразу три. Нечем запить. Глотал и давился. На газоне дивились на него, крючащегося от боли, красные, розовые и белые тюльпаны. Отдышался. Нагнулся. Сорвал тюльпан. Прижал к лицу. Поцеловал. – Фели, я так целую тебя… Брел сквозь боль вперед, все вперед. Улицы. Улицы. Улицы. Площади. Площади. Площади. Каменные фонтаны. Осыпаются балконы. Вьются гирлянды резных виноградных листьев. Сейчас на балкон выйдет девушка, в руках светильник, а может, свеча, а может, керосиновая лампа. Время смещается. Время сдвигает каменные плиты. Червь твоей боли прогрыз во времени дырку – и вышел с иной его стороны. Гляди в отверстие. Сам ползи по следу боли, как червяк. Ты выйдешь во взрыве света, в ослепительной радости. Ты забудешь все, что плохого случилось с тобой. Фели, где ты? Твои смуглые голые ноги. Твои глаза-маслины. Твой костяной гребешок в лесу волос. Губы твои, тюльпаны, не вянут. Я знаю, что с тобой сделали. Знаю! Но это же ничего не изменит! Ни в тебе, ни во мне! Переулки. Тротуары. Мостовые. Обточенные сотнями тысяч ног древние камни. Фели, мы взбирались на пирамиду и оттуда, сверху, видели наш мир. Никогда не ползи в отбросах, червяк! Всегда пари в небесах и гляди на горе сверху, орел! Улицы. Площади. Подземные переходы. Я тебя не найду. Я найду тебя. Я – найду – себя. Боль усиливалась. Ром понимал: дело плохо. Останавливался то и дело, вытирал обильный пот со лба, уговаривал себя: да нет, все ничего, пустяки, чепуха, бывало и хуже. Он брел, уже теряя сознание. Сердце превратилось в сплошной клубок боли, и чьи-то озорные, похожие на кошачьи, когти пытались распутать его, катали по асфальту, по крышам, по тверди черного неба. Он, медленно погружаясь во тьму беспамятства, вывалился из-за угла – и тут увидел их. Фели и этого марьячи. Она лежала на нем. Они не шевелились. Истекали кровью. Ноги сами поднесли его к ним. Крик вышел из груди сам. Тело существовало отдельно от него, помимо его. Он был – боль, и она одна была настоящей, жила и двигалась. Руки схватили Фелисидад за плечи. Оторвали от марьячи. Перевернули Фелисидад на спину. Глаза всматривались в ее лицо, торопливо, жадно, налившись ужасом и счастьем, ощупывали ее тело: «Жива! Ранена! Здесь! Нашел!» Ром не заметил, как с асфальта медленно поднялся марьячи. Не увидел, как взлетел нож. – А-а! Что ты… Лезвие мягко, глубоко вошло чуть выше ключицы. Кукарача метил в сердце. Промахнулся. Нож скользнул вверх и вбок, от ключицы к плечу. Тело Рома медленно, медленно, как во сне, оседало на землю, оплывало горячей свечой, падало, заваливалось на бок, плыло, и руки взмахивали, разрезая тугой воздух. – Что ты… – Изо рта толчком выплеснулась яркая кровь. – Ты… Мысль парила. Жила отдельно. Еще жила. Летела. Живот напрягся. Подобрался. Подтянулся. Живот был живой. И лоб был живой: мыслил. Ром приподнялся, лежа на дороге, на локтях. – Ты… я… поборюсь с тобой… гад… Марьячи крепко держал страшный индейский нож. – Откуда ты… взялся? – Оттуда. Боль мешала ему говорить. Марьячи сделал шаг к Рому. Фелисидад лежала на спине. Ее глаза неподвижно глядели в далекое пыльное небо, сквозь гарь и смог просвечивали нежные тычинки звезд. – Я тебя убью! Тело Рома превратилось в сгусток медной проволоки и жгуче, бредово, тягуче раскрутилось, виток за витком, вверх, с земли, навстречу Кукараче. – Это я тебя убью! Стояли друг против друга. И девочка, в крови, лежала на дороге. На пустой сонной жесткой дороге. Без машин. Без людей. Без лошадей. Без жизни. И лежали рядом с ними, и поблизости, и поодаль трое мертвых: Алехо, Федерико и Мигель. Они были мертвы или прикидывались? Никто не знал. А может, их тела сшили из тряпок и набили ватой, и вместо ртов у них расстегнутые «молнии», и серебряный замок на лоскутном шаре лица блестит каплей стекающей слюны. И можно подойти к тряпичным куклам, и ножом взрезать им животы, и медленно, полоску за полоской, вытащить из разрезов поролон, и марлю, и вату, и старые рваные газеты. Разбросать кукольные кишки по искрящемуся в лучах луны асфальту. Вцепиться в глаза-пуговицы и оторвать их. Пусть повиснут на нитках. Кровь текла, гранатовый сок, клюквенный кислый нектар, темно-алое, черно-лиловое терпкое вино, «риоха», «салинас». К лежащим и дерущимся в ночи на пустынной улице выбежала собака. Собака была странная: тело длинное, поджарое, хитро-юркое, гладко-скользкое, черно-коричневое, сходное со статью добермана, а морда – огромная, мрачная, грузная, и пасть открыта, и язык до земли висит, и уши стоят сторожко, как у овчарки, и вдруг валятся, как у легавой; устрашал вид собаки, к такой не подойди не то что ночью – днем: хуже волка глядит, лапы мощные, глаза красным нездешним огнем вспыхивают. Пес подбежал к лежащему на дороге Мигелю. Обнюхал его. Лизнул рану. Зарычал. Сунулся к Федерико. Вцепился зубами в толстую неподвижную руку, затряс, заворчал. Припал на лапы. Распрямился. Сделал стойку на Алехо. Но к нему не кинулся – рванулся к Фелисидад. И сел рядом с ней. И морду вверх задрал. И завыл. И откуда-то, как с Луны свалился, как из звездного решета на землю высыпался, непонятно, то ли с балкона спрыгнул, то ли из газона георгином вырос, воздух кудлатой башкой боднув, возник парень. Парень шел и шатался, и заплетал ногами, и кусал губы, и лицо его, бледно-мучнистое, все исцарапано было, будто в рытвинах, в оспинах, в ямах. Зубы скалил – не хуже пса. Ах ты, пес приблудный. Кусок чужой ешь и не благодаришь. Спасибо хоть не кусаешь. А только лаешь. И лай твой хриплогорлый, надсадный. Ночами напролет от тоски лаять можешь. Парень сделал из тьмы в круг света шаг, еще шаг, еще шаг. Присел рядом с Фелисидад. Рядом с собакой. Пес выл и выл, задрав морду вверх, закрыв глаза. Нос пса маслено блестел, испачканный кровью. Или вином. Или клюквенным соком. Лохматый парень потрясенно потрогал бездвижную Фелисидад, глядящую застывшими глазами в высокую черноту неба. |