Онлайн книга «Серафим»
А в храме я опять был один – псаломщик мой бессменный, Володя Паршин, укатил в Юрино, показывать гостям из Нижнего замок графов Шереметьевых. Замок-то снаружи уделали, причепурили, закрасили, как старую рожу – яркой помадой, подлатали от стыда… а внутри – разруха из разрух. Голые, скелетные стены. Осыпавшиеся потолки. Ребра штукатурки… Расхитили, раскурочили. Сожгли. Разграбили… Давно это было? Вчера… И Непорочное Зачатие тоже было – вчера. И пел я стихиру, стоя среди множества зажженных свечей, и старался, чтобы не дрожал мой голос: – В шестый месяц послан бысть архангел к Деве Чистей, и радоватися Eй прирек, благовести из Нея Избавителю проити. Темже приимши целование, зачат Тя Превечнаго Бога, несказанно благоволившаго вочеловечитися, во спасение душ наших! И пели старухи мои вместе со мной: – Помощник и Покровитель бысть мне во спасение!.. И Анночка повторяла надо мной, высоко, под куполом, где намалевал я Христа Бога, тянущего из реки сеть, полную рыбы: «Во спасение, папа, ты слышишь?.. во спасение, во спасение…» И старуха Вера Смирнова, пасечница, громко, на весь храм прошептала мне: – Батюшка, не плачьте! Я вам… меду банку принесла!.. Липового… И я, с закрытыми глазами, тихо ответил Вере Смирновой: – Я уже не плачу. И девочки мои на клиросе запели тоненько и чисто, звончей ручья. А Насти сегодня на клиросе не было. Давно уж она в церковь петь не ходила. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ АЛТАРНАЯ СТЕНА. ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ Они зажгли все свечи. И керосиновую лампу зажгли. Они испекли плоские, как лопаты, хлебы в широкозевной русской печи. Черная пасть печи безропотно отдавала им хлеб, и они на руки принимали его, как повитухи принимают дитя из кровавой, болящей утробы. Иван жарил рыбу на круглой черной сковороде. Жарил линей золотых; карасей малых, смешных, и жалко Ивану их было. Жарил лещей – а раньше лещ мусорной рыбой считался, а теперь и его в деревнях лакомством чтут. Жарил стерлядь молодую – в сети попалась одна. Драгоценная рыба. Мало нынче в реке осетров да стерлядок. Мало жизни осталось. И Он вошел с мороза в избу. Отряхнул хитон Свой от снега. – Снег прожигал Ты босыми ступнями! – Петр воскликнул. Борода седая Петра светилась во тьме избы, как руно серебряное, овечье. Петр запускал руки в бороду и смеялся от радости – от радости, что видит и слышит Его. – Смерти-то, значит, нет, – задыхаясь, Иван произнес. И ножом на сковороде стерлядку перевернул, чтоб прожарилась вся. Сладкий дух жареной рыбы над столом носился. Над дощатым столом, укрытом простой, кое-где дырявой холстиной. Андрей блестел дикими, как у зверя, глазами; черная борода все его лицо, как озерная ряска, затянула. Он раздувал ноздри. Он нюхал воздух без смерти. Он не видел различья: так же сладко пахло жареной рыбой; так же кисло, горячо пахло свежим, только из печи, хлебом; так же пахло керосином пролитым; так же пахло ягодой спиртовой, забродившей – из громадной, на краю стола, винной бутыли. Это Петр приказал достать из подпола четверть. Во славу Ужина Святого. Он молчал. И молчали все. Горело красным подземным камнем, прозрачным, вино в бутыли. Он прошлепал босыми ногами – на половицах отпечатались мокрые следы – и сел за стол, и Иван ухватил сковороду рогатым ухватом и поставил, с жареною стерлядкой, на стол, на чугунную, с узором, подставку. А в блюде деревянном уж лини и караси медными, маслеными боками сверкали. Все сверкало изнутри: огонь за стеклом лампы, мертвая сладкая рыба, наливка в бутыли. Лица светились. Глаза горели. Все было – жар и уголь. Сапфирами мерцали в печи головешки. Иван ударил себя по лбу: «Эх, забыл я!..» – и выставил на стол кринку с молоком ледяным, только из погреба. Он сел во главе стола. И все медленно, важно расселись. Рядом с ним сели Андрей и Иван. Щеки Ивана алели от восторга. Он любил Его в этот миг больше жизни. А Андрей блестел зверино глазами-углями из сплошной бороды болотной. И зубами блестел, усмехаясь. И все воздух жадно нюхал, нюхал. Так сидели молча, руки на стол положив, и складки рубах вниз лились, и до полу, до сосновых, гладко струганных половиц падали тяжкие складки хитонов. Ждали. И сказал Иисус: – Трапеза наша да будет благословенна! Горячий хлеб в руки взял, обжегся, с улыбкой на хлеб да на пальцы подул обожженные. Все молчали. Молчал Иуда. Сжимал в кармане штопаных портов кошелек кожаный, из кожи козла старого, пахучий-вонючий. На рынке купил по дешевке. Хорошо, не дырявый. И сказал Иисус: – Примите! Ядите! Сие есть Тело Мое! – и хлеб в сильных пальцах легко преломил. – Ныне за вас, любимых, ломимое… во оставление грехов… Молча взял у Него из рук кусок чернобородый Андрей. Молча взял кусок Петр, слепо мотнув метельной бородой. Молча взяли куски свои из рук у Него Фома и Варфоломей. Филипп и Яков. И другие тоже молча, склонив бычьи лбы, взяли. И кудлатые, лысые, курчавые, косматые, голые головы их наклонились над хлебом. И ноздри дух хлебный вдохнули. Кровь ли вдохнули?! Вопли войны?! Смрадный дух тысяч трупов?! …запах молочный, ягодный Того, Кто только на свет народился… И сказал Иисус: – Пийте из Нея вси! – и взял обеими руками бутыль с домашним вином. – Сие есть Кровь Моя, еже за вы проливаемая… во оставление грехов… Все молча подвинули граненые стаканы. Он разлил в них вино. И Иван следил, как булькала, перевитая, густо-алая струя; и горели его глаза. Он все запоминал, Иван. Он дышал восторженно, часто. Все молча подняли стаканы, сдвинули. Стеклянный стук в избе раздался. Один Иуда, однако, стакан свой не поднял. Так и сидел, гомонок свой козлиный в кармане сжимая в кулаке потном. И сказал Иисус: – Что ж не едите? Не пьете? И выпили мужики! И теплым хлебом, душистым, небесную сласть зажевали! |