Онлайн книга «Серафим»
– Да, – сказал я тихо, – да, да… Ничего нельзя сделать… Ничего… Обернулся и крикнул Саньку: – Санек! Ящичек из машины! Обезболивающее введем! Санек бежал с ящичком в руках, как с чудотворной иконой. «Не будет чуда, – сказал я себе, – не будет, не будет». Рядом с дорогой, в траве, лежал другой. Лица было не узнать. Лишь по волосам, густым, кровью перемазанным, да по светлой, золотой бороде, тоже красно окрашенной, я признал нашего батюшку. Рядом с батюшкой на корточках сидела девушка. Ага, Настя Кашина. Плачет. Гладит попа по волосам, от крови липким, гладит… Я набрал в шприц лекарство. Хороший наркотик. Он сейчас, минут через пять, отключится, может, даже уснет. Помазал спиртовой ваткой грязную руку, еще вздувшуюся, еще бешеную мышцу. – Яму помощь-та тожа окажи! Борода марийска! Кто-то тряс меня за плечи. Я поднял глаза. Перед мной стояла и трясла меня за плечи баба с лицом, как печеная груша. Баба широкая и мосластая, как старый купеческий деревянный шкаф. Губы бабы кривились. Она стояла перед мной вся в белом, как на свадьбу: белая присборенная на груди кофта, белая, в широких складках, длинная юбка, из-под юбки – белые чуни. Так одеваются наши марийки, в селах наших, на праздник. Я пощупал глазами старую черепашью шею: только мониста не хватает. – Сейчас, – ответил я и вынул иглу из мышцы. Пашка уже откинул голову. Уже подвывал тонко. Сопел носом. Больше не орал. – Санек, дай сюда ящик! Я набрал лекарство в шприц. Подошел к лежащему навзничь на траве попу. Поп глядел в небо. У попа были целы оба глаза. Вместо лица у попа блестела под Луной страшная маска лесного идолища, языческого чудища. Не узнать было прежнего красавца. Да, вот что из-за девки бывает. Я сел на корточки рядом с попом. Поднял шприц. – Не надо мне ничего делать, – тихо выдавил поп разбитыми в шлепки красного теста губами. – Мне… не больно. – Не больно яму! – Баба в белом стояла уж рядом. Я чуял, как сквозь белизну плотных одежд она крупно дрожит, как зверь. – Не больно! Щас больно будит! Щас сделат дохтур с тобой усе, што надоть! – Когда ты был молод, – забормотал поп как сквозь сон, – ты препоясывался и шел, куда хотел… а когда состаришься, то препояшут тебя и поведут, куда не хочешь… Баба в белом платье крикнула коротко, будто курица квохтнула, с гнезда при виде хищника срываясь. – Не кричи, Иулианья, – строго сказал поп. – Тут и без тебя… криков хватает… Настины пальцы были все в крови. Она все гладила попа по волосам. Я думал: и ей тоже сделать укол, что ли, успокаивающий? ПОЩЕЧИНА. ЮРИЙ ИВАНОВИЧ ГАГАРИН Уфф! Вот это побоище закатили! А бабы все про Боженьку орут: Боженька, помоги им, да Боженька, спаси их, да Боженька то, Боженька се, все с Боженькой да с Боженькой! Не понимаю, дурни, что никакого Боженьки – нет! Выдумки все это людские! Выдумал себе Боженьку человечек, чтобы удобнее было на Него грешки человечьи свалить! Чтоб было к кому ручки протянуть: а-а-ах, спаси-помоги, а то мы тут без Тебя!.. Да ведь именно что – мы тут – сами себя – и спасаем! Только мы! А никакой не Боженька, епть! Вот Борода приехал. Уколы этим придуркам вставил! А никакой не Бог! Спас их от боли. От смерти, понятное дело, не спас бы… А Бог что – от смерти бы их – спас?! Да никогда! Если б друг друга, козлищи, насмерть забили б – не спас! И никто бы не спас. Хоть в Нижний к хирургам на стол вези. Хоть в Москву. Смерть – она и есть смерть. А теперь Пашка Охлопков будет на оба глаза кривой. Так-то. Я им кричу всем: – Люди! Ну что вы медлите! Давайте, тащите их обоих, вон, я уже гараж открыл! В машину их, одного на переднее, другого на заднее сиденье! В Воротынец! В больницу! Скорей! – Да, – печально так говорит Борода и бороду мнет, – глаз прооперируют… А то инфекцию занесет… Грязь… пыль… Обработают… Зашьют… От Бороды медом, воском, прополисом пахнет. – А че, – кричу и подмигиваю Бороде, – может, глаз-то ему – медом зальем?! Ты ж говорил – мед от всех скорбей спасает… – Ну, Юрий Иваныч, – говорит мне Борода беззлобно, – скинь портки на ночь… а как день, так опять надень… Никакой мед тут не спасет… Шутки бы все тебе… Не можешь без шуток плоских своих… – А тогда Боженьке помолись! – закричал тут я, а Борода на меня уставился, как сыч. Знает, черт, что я в Бога не верую. – Помолись, помолись своему Боженьке! Авось Он с небес и польет их обоих, козлов, живой водой! Посикает на них! И они – воспрянут! Воскреснут! И у Пашки – оба глаза – под лоб – наново воткнутся! – Охальник ты, Юра, – говорит Борода мне, – ну кто тебя за язык тянет… Богохульник ты… И тут мать Иулиания, прислужница попова, – а слухи уж ходили, что он и с ней живет, и с Настькой Кашиной живет, – шагнула ко мне, широко так пошагала, как солдат: ать-два, ать-два, – и вот уж возле меня, и рука ее тяжелая размахивается – и пощечину мне загвоздила! От всей душеньки! Я такие-то оплеухи только в детстве получал. От матери. Когда на военных поминках куски пирога со стола крал. Всем похоронки приходят – горе, а нам с братом – радость: на поминки позовут, будут еду стряпать, и нас покормят, малых, а мы – где и стащим кусочек… лишний… Голодные ведь были, огольцы… – Что ж ты меня… матушка… За щеку схватился. – Хорошо, зуб не выбила… Последний… – Ежели што ище гадкого про Господа нашего буровить будишь – глаз выбью, – пообещала. И рука чугунная; и голос чугунный. ИЗБИЕНИЕ СЕРАФИМА. ПЕТЬКА ОХЛОПКОВ, БРАТ ПАШКИ Венька Длинный, Ванька Пестов и Колька Кусков уже тащили их обоих в старую «Ниву» Юрки Гагарина, когда я прибежал. – Братя! – завопил я. – Братя! Кто тебя! Что с тобой! Мужики молча тащили Пашку. Мне показалось – он бездыханный. – Уме-е-е-е-ер! – дико исторг я из себя длинный, звериный крик. – Да нет. Жив он. – Словно рельсина легла мне на плечо. Обернулся: мать Иулиания, хозяйка батюшкина. Руку тяжелую мне на шею положила, я и колени подогнул. – Жив, тольки безглазай таперя будит. Руку-рельсину сняла мне со спины. Я онемел. Мужики уложили в машину брата. Повернулись. Подошли. Взяли то тело, что лежало при дороге. Тут и девчонка какая-то сидела, скрюченная; ревела в три ручья. При Луне, при звездах рассмотрел: ба, да это ж Настька Кашина! |