Онлайн книга «Юродивая»
— Мама, если я снова умру, помолись за меня!.. — Я за тебя и так молюсь… А сама искоса, голову развернув, гляжу на крылья: может, я брежу, да не есть ли вся жизнь человеческая один большой бред, одно великое, необъяснимое сумасшествие, насаженное на вертел острой и колкой звезды, не есть ли вся наша жизнь одно неистовой схождения с ума, горькое и сияющее, и вот идет Война, и вот я обнимаю потерянного и найденного сына, и вот я рожаю дочь, и вот она умирает и я не могу ее воскресить, и вот народ проходит за народом по снежному лицу земли, и вот люди смеются и плачут и все оказываются в одной общей вырытой для всех ямине, — Боже, Боже, только не оставляй меня в пожизненном бреду моем! Зачем крылья Ты мне дал! На что! За какие грехи! Я же их не снесу, Господи! Тяжесть такую! Не сволоку! Ножом не откромсаю! Да вот еще беда — сдается мне, их вижу только я! Но не менее тяжелы они от этого! Невидимое еще страшнее нести! Боже! Возьми их у меня! Отними от меня! Или… если они уж навек есть на мне, крыла…то… возьми тогда меня на небо, милый! И я там буду счастлива. И там я буду летать на сужденных мне крылах, а не таскать их по земле — натужно и страдально, на потеху и посмех другим людям. Там, в небе… — Мама, мамочка, — захрипел мальчик, — пить… Я встала на колени, одной рукой неловко слепила грязный снежок и воткнула ему в губы и зубы. — Ешь, родной, это наш снег… родимый… Сын пососал снежок, порозовел и улыбнулся. — Мама, там у меня рана… перевяжи… Я стала искать глазами. Ничего не было под рукой. Я наклонилась и оторвала от мешковины, от своего подола холщовый клок. У сына рана в груди. Счастье, что сердце не задето. Пулю я вытащу. Я погрузила руку в рану. Родная кровь лилась, струилась по моим рукам. Он понял, пошарил в кармане, протянул мне мальчиший перочинный ножик. Я почистила лезвие снегом и резанула вдоль раны; пуля-дура вышла вместе с кровью, вылилась, как жемчужина из раковины. Я высасывала кровь, выплевывала ее. Заговаривала. Красное, горячее переставало течь. Кругами, кольцами ложилась мешковина. Поодаль валялся ящик из-под водки, перевитый суровой, сходной с канатом веревкой. Ею я накрепко завязала раненую грудь моего волчонка, моего галчонка, царевича моего. Пока я спасала его во имя Божье, он улыбался и стонал. — Не бойся, мама, я сильный… — Да, чудо мое. Весь в меня. Я боялась сказать ему, в кого еще. Об этом он сам узнает когда-то. А может, и не узнает. Все счастье. И знанье — счастье, и незнанье — счастье. — Ты можешь идти?.. — Попробую… Он прошел три шага, поддерживаемый мной, и упал. Я опять схватила его на руки. — Я не помню как назвала тебя. Сколько жизней прошло. Сколько раз я умирала. Как тебя люди зовут?. — А никак, — сын прижимался головой к моей груди, светлый глаз его из-под ресниц блестел, как у петуха. — Все по-разному кликали. Я уж и сам позабыл, как и кто. Корочкой… Хвостом… Звездарем… А то еще один мужик чудно звал: Белый Клык!… — Хочешь царское имя?.. — голос мой зашелся в подреберном рыданье. — Николай?.. Петр?.. Алексей?.. — Николай — здорово, выдохнул он. — Торжественно. А не забросают меня снежками… не расстреляют… за такое имя?.. — Нет, Носи. Мы же русские люди. А крещеный ты?.. нет… я тебя тогда — не успела… — А что значит крещеный, мама?.. Я все поняла. Крылья тащились за иной, приминали снег, надавливали мне на лопатки. Подбитое крыло болело. Скорее. Я это сделаю сама. Нет. Я сама не могу. Нужен священник. Дура! Где в огненной, кровавой каше ты священника найдешь! Где-то они тут пребывают. Прячутся. Зимняя Война никакие храмы не пощадит. Я построю храм в честь мужа моего, Юхана. Потом. Если выживу на этот раз. А почему бы мне не выжить, когда сына я нашла?! Мы вышли на Красную площадь. Она вся была красна от красного снега, от снега в крови. По ободу площади на неуклюжих колесах стояли пулеметы. Их было не счесть. Сын зажмурился. Он уже боялся умереть, потому что у него была я. — Николинька, не бойся их… Сейчас я тебя покрещу… потерпи… И очень, очень далеко, на другом конце площади, серо-белом мареве легкокрылой метели, я увидела старика; у ног большой тени болталась маленькая., и я поняла, что это старик и мальчик, мальчик и старик. Зачем они вышли на обреченную площадь, простые люди? Сражаться? Но в руках у них не было оружия. Наблюдать? Не летописец ли был старик? И за что мальчонка с ним? Я побежала к нему через простреливаемую насквозь площадь, спотыкаясь, увязая в снегу. Видит ли он крылья мои так, как вижу их я? Вот он ближе, ближе, ближе. Добежав, я увидела, что белую метельную бороденку его треплет ветер. Он был без шапки, в старом полушубке. Снег таял у него на лысине. Мальчонка, стоящий рядом с ним и цепко держащий его за руку, был ровесник моему сыну. — Здравствуй, Ангелица, — с достоинством проговорил старик и наклонил седую голову, — вот и явилась ты ко мне, вот и сподобился я твоего явления. Сколько веков ждал… Мальчонка толкнул его валенком в валенок, сверкнул глазами. Мой сын смотрел с моих рук на старика, на башни, на звезды, на вихренье снега, на мертвые тела на забеленной мостовой. — Я не Ангелица!.. я Ксения… — Нет, Ангелица, — упрямо повторил старик и вздернул кверху белую бороду. — Настали последние, судные времена. Ты пришла судить, и я пришел; и вот мы встретились. Сретенье наше произошло. Дождался. Мороз зашелестел у меня по коже. ОН ВИДЕЛ МОИ КРЫЛЬЯ! — Я не судить явилась! А любить!.. — Тот, кто любит, судит страшнее всего, — жестко произнес старик и стряхнул снег с затылка. — Идем! Я тебе и красного вина дам, и крыло перевяжу, и сыну твоему рану бальзамом полью, и картины мира покажу. Ты все поймешь, Это видит только один человек в мире и только однажды. И человек этот — ты. Но ты не человек. Ты Ангелица. Ты должна видеть все. Мужайся! Старик вынул из-за пазухи пузырек с бальзамом, развязал мои завязки на груди Николая и обильно полил рану пахучей темной жидкостью; перевязав ребра вновь, он принялся за мое крыло — повыщипал перья вокруг раны, зубами извлек пулю, залил бальзамом, затолкал в пуховую подмышку желтую вату, выдернутую из недр полушубка; затем он выпростал из необъятного мохнатого кармана бутылку и приблизил сначала к губам раненого ребенка, после к моим, и мы оба, мать и сын ощутили на языке и в глотке сладкое, горячее, горючее, плывущее, зовущее, счастливое… глотали, вбирали, жадно пили — еще и еще… Старик оторвал бутыль от моего рта сурово бросил: — Будет. Хорошего помаленьку. Не делай лечьбу ядом. Не сломай гибкий прут, а лишь перегни. Есть искусство жить. Жить ты не умеешь, Ангелица. Да и не нужно тебе этого умения. Помнишь ли ты, откуда ты?.. Я закрыла глаза и стала вспоминать. |