Книга Пелагия и белый бульдог, страница 34 – Борис Акунин

В подтверждение англичанка высоко задрала ногу в шнурованном ботинке, но никто смотреть не стал — все бросились оттаскивать Наину Георгиевну от сестры Пелагии.

Экзальтированная девица кричала, тряся монахиню за ворот:

— Вынюхала, высмотрела, черная мышка! Да, я это сделала, я! А зачем, никого не касается!

Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когда Наину Георгиевну наконец отцепили, на щеке у инокини сочилась кровью изрядная царапина.

Вот когда начался вопль содомский и гоморрский, предвиденный Пелагией.

Петр Георгиевич неуверенно засмеялся:

— Нет, Наиночка, нет. Зачем ты на себя наговариваешь? Снова оригинальничаешь?

Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимович с мукой выкрикнул:

— Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло!

— Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми не существует ни страха, ни подлости!

Она сверкнула исступленным взглядом, в котором не было и тени виноватости, раскаяния или хотя бы стыда — лишь экстаз и странное торжество. Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в эту минуту проглядывало что-то величавое.

— Браво! Я узнал! «Макбет», акт второй, сцена, кажется, тоже вторая.

— Аркадий Сергеевич сделал вид, что рукоплещет. — Те же и леди Макбет.

От крови руки алы у меня, Но сердце белого белей, И мне не стыдно.

Публика в восторге, вся сцена закидана букетами. Браво!

— Жалкий шут, бездарный гладкописец, — прошипела опасная барышня. Из искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянный спасет вас ненадолго. Скоро всякий кому не лень станет фотографом, и останется вам одна дорога живые картинки на ярмарке представлять!

Петр Георгиевич взял сестру за руки:

— Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, я позову доктора.

В следующий миг от яростного толчка он чуть не полетел кубарем, и гнев разъяренной фурии обрушился на родственника:

— Петенька, братец ненаглядный! Ваше сиятельство! Что сморщился? Ах, ты не любишь, когда тебя «сиятельством» зовут! Ты ведь у нас демократ, ты выше титулов. Это оттого. Петушок, что ты фамилии своей стесняешься. «Князь Телианов» звучит как-то сомнительно. Что за князья такие, про которых никто не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, то и «сиятельством» бы не побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Будет княгиня тебе под стать. Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умные читать? Женщине этого мало, вовсе даже недостаточно. На другое-то ты не способен. Тридцать лет, а всё отроком. Сбежит она от тебя к какому-нибудь молодцу.

— Черт знает что такое! — возмутился предводитель. — Такие непристойности при владыке, при всех нас! Да у нее истерика, самая натуральная истерика.

Степан Трофимович потянул нарушительницу приличий к дверям:

— Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить. Она зло расхохоталась:

— Ну как же, непременно поговорить и слезами чистыми омыться. Как вы мне надоели со своими душевными разговорами! Бу-бу-бу, сю-сю-сю, передразнила она, — долг перед человечеством, слияние душ, через сто лет мир превратится в сад. Нет чтобы девушку просто обнять и поцеловать. Идиот! Сидел по-над просом, да остался с носом.

Хотел было что-то сказать и Сытников, уж и рот раскрыл, но после расправы, учиненной над предшественниками, почел за благо промолчать. Только всё равно перепало и ему:

— Что это вы, Донат Абрамович, сычом на меня смотрите? Не одобряете? Или собачек пожалели? А правду говорят, что вы жену вашу семипудовую отравили поганым грибом? Для новой супруги вакансию освобождали? Уж не для меня ли? Я, правда, тогда еще в коротких юбчонках бегала, но вы ведь человек обстоятельный, далеко вперед смотрите!

Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием и бросилась к двери все испуганно расступились, давая ей дорогу. На пороге Наина Георгиевна остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядом на Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) и объявила:

— Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мне что хотите, мне дела нет. А вас всех, включая пронырливую монашку и самого благочестнейшего Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е.

Выкинув напоследок эту скверную шутку, она выбежала вон и еще громко хлопнула дверью на прощание.

— В старину сказали бы: в юницу вселился бес, — грустно заключил Митрофаний.

Обиженный Сытников пробурчал:

— У нас, в купечестве, посекли бы розгами, бес в два счета бы и выселился.

— Ой, как бабушке-то сказать? — схватился за голову Петр Георгиевич.

Бубенцов встрепенулся:

— Нельзя тетеньке! Это ее погубит. После, не сейчас. Пусть немного оправится.

Предводителя же заботило другое:

— Но что за странная ненависть к собакам? Вероятно, и в самом деле род помешательства. Есть такая психическая болезнь — кинофобия?

— Не помешательство это. — Пелагия разглядывала платок — перестала ли кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хоть очки не разбились. — Тут какая-то тайна. Нужно разобраться.

— И есть за что ухватиться? — спросил владыка.

— Поискать, так и сыщется. Мне вот что покою не дает…

Но договорить монахине не дал Ширяев.

— Что ж это я, совсем одеревенел! — Он затряс головой, словно прогоняя наваждение. — Остановить ее! Она руки на себя наложит! Это горячка!

Он выбежал в коридор. Следом бросился Петр Георгиевич. Аркадий Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними.

— Истинно собачья свадьба, — констатировал Сытников.

* * *

Луна хоть и пошла на убыль, но все еще была приятно округла и сияла не хуже хрустальной люстры, да и звезды малыми лампиончиками как могли подсвечивали синий потолок неба, так что ночь получилась ненамного темнее дня.

Владыка и Пелагия небыстро шли по главной аллее парка, сзади, сонно перебирая копытами и позвякивая сбруей, плелись лошади, тянули за собой почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету.