Книга Пелагия и белый бульдог, страница 48 – Борис Акунин

Там-то, у чугунной ограды сей лучшей заволжской hotellerie толпился народ, что-то там шумели, толкались и виднелись даже полицейские фуражки. Происходило некое явное безобразие, причем в непосредственной близости от обиталищ духовной и светской власти, чего Матвей Бенционович как лицо облеченное оставить без внимания не мог. По правде говоря, он вообще испытывал слабость к положениям, в которых мог проявить себя с начальственной стороны.

— Посидите-ка, сестрица, — сказал он важно Пелагии, кучеру велел остановиться и пошел разбираться.

Солидного чиновника беспрепятственно пропустили в самый центр скопища, и оказалось, что все глазеют на восточного человека, бубенцовского абрека.

Черкес был мертвецки пьян и исполнял сам с собой какой-то безумный танец, время от времени гортанно вскрикивая, а больше, впрочем, беззвучно. Топтался на месте, мелко переступая большими ступнями в потрепанных чувяках, по временам преловко вскакивал на цыпочки и описывал над бритой своей головой сияющие круги чудовищной величины кинжалом. Сразу было видно, что он этак выплясывает очень давно и предаваться сему занятию намерен еще долго.

— Эт-то еще что? — нахмурясь, спросил Бердичевский околоточного.

— Так что сами видите, ваше высокоблагородие. Скоро час как куражится без малейшего передыху. А перед тем в трактире «Зеркальном» зеркала бил и половых ногами топтал, ранее побывал в кабаке «Самсон», где тоже дебоширил, но и туда прибыл уже сильно пьяный.

— Почему не пресекли?

— Пробовали, ваше высокоблагородие. Но он городовому Карасюку вон всю харю расквасил, а меня чуть тесаком своим не зарубил.

— Пристрелить его надо, — зло сказал полицейский, закрывавший лицо окровавленным платком, — надо думать, тот самый Карасюк. — Ничего боле не остается, пока он не порешил кого-нибудь.

— Я те пристрелю! — цыкнул на него околоточный. — Это же самого Владимира Львовича Бубенцова человек.

— А вы-то куда смотрите? — обернулся Бердичевский к Тихону Иеремеевичу Спасенному, жавшемуся здесь же, в первых рядах толпы. Уведите отсюда вашего дикаря.

— Уж я за ним с ночи хожу-с, — жалобно произнес Спасенный. — Не пей, говорю, не пей. Да он разве послушает. Нельзя ему вина, совсем нельзя. Нерусский человек, что с него возьмешь. Или вовсе в рот не берет, или выдует полведра и после звереет. Подпоил его какой-то лихой человек. Теперь пока не рухнет, плясать будет.

Матвей Бенционович, чувствуя, что на него обращены взгляды всей толпы, произнес с непререкаемой авторитетностью:

— Не положено. Это вам не что-нибудь, а Храмовая площадь. Скоро владыка приедет проповедь говорить. Убрать немедленно!

Из толпы крикнули (вот они, плоды достоинства-то):

— Умный какой. Поди-ка сам убери, если такой смелый! И понял тут Матвей Бенционович, что угодил в ловушку, собственноручно им же и изготовленную. Дернуло же его останавливать коляску! А отступать было некуда.

И от околоточного с побитым городовым тоже сикурсу ждать не приходилось.

Поиграв желваками для большей храбрости, Бердичевский сделал шаг, другой и приблизился к страшному танцору. Тот вдруг взял и запел какую-то дикую, но по-своему мелодичную песню, и быстро-быстро замахал клинком.

— Немедленно прекратить! — что было сил гаркнул Матвей Бенционович.

Черкес только повел в его сторону багровым от хмеля глазом.

— Я тебе говорю!

Бердичевский шагнул вперед еще, потом еще.

— Ишь, бедовый, — сказали сзади в толпе.

Непонятно про кого — про Черкеса или про товарища прокурора, но Матвей Бенционович принял на свой счет и несколько воодушевился. Он протянул руку, чтобы схватить горца за рукав, и вдруг — вшшить! — у самых пальцев Бердичевского сверкнула стальная дуга, а с сюртучного обшлага отлетели две чисто срезанные гербовые пуговицы.

Матвей Бенционович с невольным криком отскочил в сторону и, разъярившись от такой потери лица, крикнул околоточному:

— Живо за Бубенцовым! Если не усмирит своего абрека, приказываю стрелять ему в ноги!

— Владимир Львович спят еще и будить не велели, — объяснил Спасенный.

— Вот, жду десять минут по часам. — Бердичевский сердито помахал серебряной луковицей. — И велю палить!

Тихон Иеремеевич засеменил по направлению к флигелю, а на площади установилось заинтересованное молчание.

Черкес, как заведенный, все продолжал свой ни на что не похожий танец. Бердичевский стоял с часами в руках, чувствуя себя преглупо. Карасюк с видимым удовольствием всовывал в револьвер патроны.

Когда до истечения срока ультиматума оставалась минута, околоточный нервно сказал:

— Ваше высокоблагородие, засвидетельствуйте, что я никакого касательства…

— Идет! Идет! — зашумели в толпе.

Из ворот гостиницы неспешно вышел Владимир Львович — в шелковом халате и турецкой шапке с кисточкой. Перед ним расступились. Он остановился, упер руки в бока и некоторое время просто смотрел на своего ополоумевшего янычара. Потом зевнул и тихонько двинулся прямо на него. Кто-то из баб ахнул. Черкес вроде бы не смотрел на своего господина, но в то же время, продолжая пританцовывать, понемногу пятился к стене гостиницы. Бубенцов двигался всё так же лениво, не произнося ни единого слова, до тех пор, пока Черкес не уперся в самую стену и замер на месте. Взгляд у него был совершенно остановившийся, будто мертвый.

— Наплясался, дурак? — сказал Владимир Львович в наступившей тишине.

— Идем, проспись.

После этих слов инспектор повернулся и не оборачиваясь пошел назад к флигелю. Мурад послушно шагал за ним, сбоку мелко переступал Спасенный.

Все молча провожали живописную троицу взглядом.

Какой-то дьячок, перекрестившись, басом сказал:

— Даде им власть над дусех нечистых.

Перекрестилась и Пелагия, которая, как нам уже известно, никогда не сотворяла крестного знамения всуе.

* * *

У входа в квартиру, которую до недавнего времени занимал бедный Аркадий Сергеевич, тоже стояло плотное кольцо любопытствующих, и у крыльца грозно пучил глаза полицейский урядник. Перед тем как войти. Пелагия перекрестилась еще раз, и опять не без причины.