Книга Группа Тревиля, страница 11 – Владимир Березин

«У Огарёва» — это было для тех, кто понимает.

Место это было обозначено памятником, потому что считалось, что там, на Воробьёвых, потом Ленинских, а теперь снова Воробьёвых горах, Герцен и Огарёв поклялись друг другу. В чём поклялись и зачем — этого никто не знал. В нашем поколении было принято клясться, клятва — это было нечто нормальное. В конце концов мы были ещё тем поколением, что занималось клятвами постоянно — пионерскими, военными и прочими.

Место было прекрасное, потому что сразу было видно, кто тебя ждёт.

Ещё издали я увидел грузную фигуру Планше.

Мы поздоровались, и я спокойно изложил ему всё то, что приключилось со мной за последние два дня (опустив, правда, встречу с Ксенией).

Если бы положение моё не было таким ужасным, я бы, наверное, рассмеялся, наблюдая, как на лице Планше борются два чувства — профессиональная радость журналиста, обнаружившего интересную тему, и необходимость эту радость скрывать.

Он был хороший парень, но, в конце концов, я знал, на что шёл, встречаясь с ним. Я шёл к нему как к врачу — ну да, подцепил дурную болезнь, никто не застрахован, «на родной сестре можно триппер поймать», как говорил покойный Портос. Что ломаться-то, вопрос в лечении.

Планше тоже велел подождать — до завтра.

Я вернулся в квартиру Ксении и обнаружил, что она собрала мне вполне годную одежду — оказалось, её бывшего мужа. Мы сели за стол и начали долгий разговор, в ходе которого с меня постепенно слетела обычная ирония и цинизм.

Вечер валился на Москву.

Что было хорошо в её квартире, так это вид из окна. Дом был высокий и стоял на холме близ Садового кольца, с его внешней стороны. Поэтому с его верхних этажей было видно пол-Москвы, включая Кремль. Закат сделал всё небо красным, и новые крыши элитных домов горели в нём негасимым пожаром.

Ксения вдруг спросила, помню ли я её тогда, в свои двадцать лет.

Я медленно, будто верньером, открутил время назад.

Тогда я ухаживал за её сестрой и мало обращал внимания на девочку-подростка, что жалась к косяку маракинской квартиры. Иногда мы посылали её в магазин, когда нам было лень отрываться от разговоров о науке. Сейчас я понимаю, какими жестокими мы были, и не только к этой девочке.

Как отвратительно самонадеянны мы были, но это всякий понимает про себя, когда вспоминает прошлое и себя в нём.

Ксения сказала, что прекрасно помнит, во что я одевался: в полосатую самовязанную кофту, застёгивающуюся на молнию. Точно — я уже и забыл про это сам, точно: самовязанную, с чёрной молнией-трактором, страшным в то время дефицитом. Кофта была вязана из голубых, синих и чёрных ниток, её связала моя мать. И вот я забыл всё это, а она помнила.

Ксения вдруг положила свою узкую ладонь на мою руку.

— А ведь я, Серёжа, была влюблена в тебя тогда.

Она закинула голову и медленно выдохнула.

— Я тебя больше жизни любила, а нашу Констанцию вовсе хотела отравить.

— Это Миледи может отравить Констанцию, а тебе нельзя.

— Я знаю. Знаю. Но всё равно — очень сложно смириться с судьбой не Констанции, а этой девочки-служанки… Англичанки… Как её звали — Китти? Бетти? Ты помнишь, как её звали?

— Кэт, кажется.

— Да. С этой ролью смириться сложно, но я смирилась, я понимала, что вы все меня просто не замечаете, поэтому прожила целую воображаемую жизнь с тобой, в которой мы ругались, ссорились, сходились и расходились.

А потом я поступила на филфак — отец этого, кажется, так и не заметил. Он говорил, что его дело воспитывать и духовно развивать своих детей, а пелёнки и прочие заботы не для него. Но филология ему была не интересна, и с развитием как-то не вышло. Потом мать забрала меня к себе и вот я прожила долгую-долгую спокойную жизнь вдали от вас и от отца.

И замуж я вышла медленно, и развелась также медленно и спокойно, будто двигаясь в какой-то вате.

В общем, это была жизнь рыбы в аквариуме.

А вчера, когда мы столкнулись с тобой на бульваре, я вдруг поняла, что этой жизни будто бы и не было. Нет, не на похоронах отца, там ты был ужасно гадкий и совершенно пьяный — я даже испугалась, а именно на бульваре.

— Да, когда я к вам пришёл, я уже был нехорош.

— Не то слово! — Она тихонько засмеялась, а потом продолжила: — А вот на бульваре ты был совершенно другой, куда лучше. Ты был как затравленный волк, но не упавший духом, а просто тревожный, всё ещё опасный для загонщиков. Вот ты какой был.

И тут мы поцеловались.

Это вышло как-то просто и естественно.

— Я не очень хороший волк, — сказал я. — Я пугливый волк.

— Ты волк, который увидел флажки и пока не знает, как поступить.

Она пришла ко мне, когда я уже лёг.

Я страшно заскрипел кроватью, отодвигаясь, чтобы дать ей место.

— Я боюсь, — сказал я.

— Нет. Не надо бояться. Есть только мы, и больше ничего нет.

— Это как?

— А вот так. Есть только мы. Хочешь, я тебе помогу?

— Ну вот уж нет. — И мы крепко поцеловались. Она перевернулась на спину и сказала:

— Мне стыдно. Мне отчего-то с тобой стыдно — я ведь знаю тебя столько лет. Ты знаешь, я воображала себе, как у нас это могло быть.

— И как?

— По-моему, жуткая порнография.

— Это всё от невинности.

— Да, когда у тебя мало возможностей, воображение ужасно разыгрывается. Просто ужасно — а, чтобы ты знал, женское воображение куда более развратно, чем мужское.

— Догадываюсь.

— Ничего ты не догадываешься.

— Нет, догадываюсь. Я прожил много лет в пуританской стране. То есть, понимаешь, Америка — это такая большая страна, в которой всё есть. И жуткая политкорректность, за нарушение которой тебя со свету сживут, и прямая противоположность этой политкорректности. Городок, в котором последний раз убили человека в 1925 году — какого-то бутлегера. Я не помню, хотя я жил в этом городке. Ну и рядом большой город с кварталами, куда полицейские без надобности стараются не заезжать. Там всё есть — меня поэтому коробит, когда мои друзья здесь глупости говорят. Впрочем, мои друзья там говорят ровно такие же глупости… Итак, тебе не должно быть стыдно. Ну? Ну что?

— Это отдаёт инцестом. Нет, не надо. Мне стыдно, и я боюсь.

— Нет. Зайчонок мой.

— Ну прошу тебя.

— Ну и не надо. У меня и так по уши проблем, и у тебя много проблем, и у нас обоих множество проблем, и ни к чему становиться лишними проблемами друг друга.

— Дурак. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

— Нет, я тебя люблю много лет, и мне сейчас стыдно за всё. И муж мой был в общем-то хороший человек, а я не любила его, и у нас потом не очень хорошо всё получилось. Я тебя люблю много лет, а ты меня любишь два дня. Я тебе верю, ты действительно это чувствуешь — но два дня. У тебя стресс, это бывает — и тогда мужчины совершенно серьёзно думают, что они испытывают сильные чувства. Они думают, что должны испытывать очень сильные чувства, и — щёлк! — начинают их испытывать. А потом стресс проходит, и у некоторых проходят и чувства.