Книга Кратос, страница 92 – Наталья Точильникова

Пять месяцев спустя пришло постановление о казни. Ройтман в очередной раз прошелся по поводу абсурдного компромисса. Алексей Тихонович вздохнул.

– Ну какая может быть эвтаназия, если специалисты ее не рекомендуют! Я понимаю еще, когда окончательное решение об этом принимает глава государства на правах опекуна, если есть экспертное заключение о необходимости эвтаназии. А если нет?

– Юридический абсурд, – сказала Жанна.

Она ходила как в воду опущенная.

– Варвары, – усмехнулся я. – Что с них взять?

Когда последняя надежда покинула меня, мне вдруг стало легче, по крайней мере, я знал, что делать. Так что я поддерживал свою поверженную команду.

На следующий день в Центр приехала императрица. Встретилась со мной в комнате психологов. Пожилая элегантно одетая дама. Я сидел перед ней на стуле, фиксированном к полу, руки сомкнуты впереди пластиковыми наручниками, двое тюремщиков держат за плечи, и пять метров до собеседницы. Она спросила, раскаиваюсь ли я. Да, сказал я, раскаиваюсь в том, что заложил эту чертову взрывчатку, хотя запалил ее не я. В том, что сражался против Кратоса, не раскаиваюсь ни в малейшей степени. Она поднялась и направилась к двери.

На последний ужин я заказал стакан воды. Не то что мне хотелось соригинальничать или избавить тюремщиков от лишних трудов по обмыванию моего трупа. Скорее я демонстрировал презрение к тюремной кухне и земным благам. Право, нажираться перед смертью – дурной вкус.

На мероприятие я пригласил Жанну и обоих психологов. Все же они искренно пытались меня спасти. Юля не пришла, а с родителями я простился заранее. Участие в этой трапезе было бы слишком тяжело для них.

Кроме того, присутствовал священник, отец Роже. Для меня честно нашли католика.

Свидетелей набралось столько, что они бросали жребий за места в зале. Остальным процесс транслировали через устройства связи. Одних родственников погибших было около тысячи человек. Несколько месяцев назад в рамках «терапии» Ройтман показывал мне фотографии обезображенных взрывом трупов и фильм о взрыве, снятый с одного из имперских линкоров. Теперь была вторая серия пытки.

– Право, было бы невежливо разочаровать столько людей, – заметил я. – Всем спасибо.

И поднялся из-за стола.

Нас провели в камеру, соседнюю с помещением для казни. Мне оставалось около часа. Я улыбался. Мои спутники пытались шутить, но получалось слишком натянуто и неестественно.

– Не вешайте нос, – сказал я. – В конце концов, я это честно заработал.

– Если бы смертной казни не было, ее бы надо было придумать, – заметил Ройтман, и смысл этой фразы я постиг только годы спустя, когда он начал объяснять мне биохимию того, что со мной происходит. Гормональный фон, который наблюдается перед казнью, можно искусственно скопировать. И человек у вас в руках: кается и рыдает. Жесткий метод, но в блоках, начиная с D, применяют.

Я не рыдал, я смеялся.

– Анри, давайте введем успокоительное, – уговаривал Алексей Тихонович.

– Нет, – сказал я. – Что, плохо выгляжу?

– У всех разная реакция. Или давайте дойдем до биопрограммера, до обычного, будет легче.

– Нет, обойдусь.

Он вздохнул.

– Самое обидное, что вся наша работа коту под хвост, – сказал он. – Угроза смертной казни может привести человека к раскаянию, но ее осуществление перечеркивает результат.

– С христианской точки зрения смертная казнь вообще бессмысленна, – сказал отец Роже. – Если человек раскаялся, убивать его незачем, если же нет – вообще нельзя, надо дать возможность покаяния.

Следующие полчаса я говорил со священником. Жанну и психологов я тоже попросил остаться – ничего нового для них я не сказал.

А потом меня вызвали в экзекуционную камеру. Туда я должен был войти один, не считая тюремщиков.

– Счастливо оставаться, – бросил я моим провожатым.

Меня фиксировали к столу, и дымка на стекле начала рассеиваться. Там за прозрачной стеной я увидел полсотни лиц ненавидящих меня людей.

Мне прочитали приговор.

– Сказать что-нибудь хотите? – спросил начальник Центра.

– Да. Я очень сожалею, что погибли люди, я не хотел этого. Но Тесса должна быть свободной, надеюсь, что мои соратники продолжат мою войну и одержат победу.

– Все? – спросил тюремщик.

– Все. Можете начинать.

Я услышал тихое жужжание биопрограммера и закрыл глаза, собираясь упасть во тьму. Но тьма не наступала. Я был в сознании.

– Месье Вальдо, несколько секунд назад с нами связалась императрица Анастасия Павловна. Она дарует вам отсрочку.

До меня не сразу дошел смысл сказанного. Мне помогли встать. Ноги не слушались, меня шатало, как пьяного.

Психологи и Жанна были в экстазе. Они провожали меня до камеры.

– Отсрочка – это насколько? – осторожно спросил я.

– На год, – весело сказал Литвинов. – Если все будет хорошо – продлят. Сейчас же начнем активно работать, надо будет показать результат.

«А что до сих пор работали не активно?» – поразился я.

Как им удалось убедить меня, что независимость Тесы – идея порочная? Сейчас-то понятно, что порочная, но я уверовал в это восемь лет назад. С чего это вдруг мне показалось столь замечательным жить в большой родной стране и путешествовать, не пересекая лишние границы? Тем более что и возможность путешествий была для меня чисто умозрительной.

Я помню, что все крутилось вокруг того злосчастного дня, когда погибли пассажиры лайнера. Меня упорно тыкали в это носом, как нашкодившего щенка, и сумели убедить сначала в порочности моих методов, а потом и самой цели.

Впрочем, «убедили» – слишком спокойный термин, не отражающий сути происходившего. Управление биохимическими процессами в моем организме, моральные пытки на грани физических, жуткий психологический прессинг. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

Почему я их не возненавидел? Когда два года назад умер Алексей Тихонович, я плакал и все просил Ройтмана подтвердить, что это не из-за меня. У старика пошаливало сердце, на некотором этапе биомодераторы не справляются, ему было слишком много лет. Работа нервная. Общение с представителями рода человеческого вроде меня способно, конечно, довести до инфаркта.

– Успокойся, Анри, ты здесь ни при чем, – сказал Ройтман.

Если что-нибудь случится с Евгением Львовичем, для меня будет удар. Думаю, это часть методики.

После освобождения я был обязан посещать его раз в три месяца, и он принимал всегда дома, наверное, щадя меня. Эти беседы были удовольствием. И сейчас меня колбасит от места, а не от ожидания встречи. Исходя из их профессиональной этики Ройтман не имеет права меня не принять. Если я связался с ним не по расписанию – значит проблемы, обязан принять немедленно, хоть в Центре.