Книга Бэд Рашн. Книга 2. Архангелы и Ко, страница 30 – Федор Чешко

Рёв. Барабанный рёв.

Злобно визжит гобой.

Нет в головах умов —

Лишь барабанный бой.

Мысли, раздумья – вон.

Вред от мыслей велик.

За них думает он —

Прусский король Фредерик.

Как на плацу идут.

Грозно грохочет шаг.

Там, впереди – редут.

Там, впереди – враг.

Словно по нивелиру выровненные шеренги роботоподобных гвардейцев; слитное качание холодных злых отблесков на серебряном шитье диковинных треугольных шляп, на аспидном зеркалье ботфорт, на льдистой, геометрически безукоризненной линии штыков… в такт мерному шагу, в такт пульсирующему дробному рёву полковых барабанов… ближе, ближе…

И вдруг – жгучая резь въедается в ноздри, разгрызает веки; и извращённо чёткие квадраты надвигающихся батальонных шпалер вспухают безобразными кляксами, сливаются, законопачивают пропыленной своей размеренно грохочущей чернотой всю землю, все небо, весь мир вокруг; а мгновением, или годом, или тысячелетием позже черноту эту оплёскивает жгучая прозрачная горечь, растворяет, смывает с земли, с неба, с мира… из глаз.

Матвей забарахтался, пытаясь обтереть ладонями веки, сесть, сделать ещё что-то, для него самого пока не вполне понятное… Но удалось только обтереть веки – и то не без проблем, поскольку одна из вскинутых рук упёрлась в нечто, на ощупь показавшееся камнем, слепо трепыхнулась, торкнулась туда-сюда, но обхода так и не разыскала.

Пришлось открывать глаза (естественно, не руке).

И тут же многое разъяснилось. Например, недозавершившийся бред, оказывается, проистекал не исключительно лишь из виданных ещё в детстве исторических визионок. Некоторое количество черноты имело место и в реальности, а именно – широкая физиономия Макумбы, обнаружившаяся прямо перед Матвеевыми глазами (это, между прочим, плечо большого чёрного Мака секунду назад показалось Молчановской руке камнем, и это могучая длань большого и чёрного секунду назад не позволила Матвею сесть).

И едкий грызущий запах имел место поправде – он проистекал из крохотного испмехсанитара, угнездившегося у Матвея на груди.

И давящий размеренный грохот тоже имел место по-правде. То есть вообще-то грохот уже почти не имел места, он уже стремительно утихал (спасибо воняющему аммиаком паукообразному медику).

И даже немецко-милитаристская направленность бреда объяснилась. Сквозь угомонивающееся барабанное громыхание пульса пробивалось в уши откуда-то неиздали раздраженное покрикивание: «Линкс… Линкс… Линкс… Хальт! О, эс ист шлимм… Нох айн маль линкс!» Левой, левой – прямо как сержант на плацу. А, интересно, что же это обстоит плохо?

Матвей снова попробовал сесть, и снова Макумба придержал его:

– Не так быстро, мистер! – огромная лапа бережно, как стеклянного (в смысле из НАСТОЯЩЕГО стекла) сняла с Молчановской груди медицинского робота. – Если вы уже на пути к норме, я вернусь к нашему пожилому джентльмену. А вы лучше ещё полежите.

Доброму совету Матвей не внял. Как только большой Мак отошел, Молчанов осторожно приподнялся, пододвинулся к ближайшей стене и сел, опершись о неё спиной.

Вокруг по-прежнему была рубка «Каракала». Достойные прусского капрала вскрики производил, естественно, азиат Клаус. Он сидел за пультом, внимательно смотрел на экран, по которому рывками двигалась слева направо какая-то невообразимо сложная схема (кажется, корабельных внутриобшивочных коммуникаций), командно порявкивая на чиф-брэйн, каковой, очевидно, и транслировал схему на главный экран.

Заслышав Макумбовы слова и Матвеевы трепыхания, Клаус оглянулся и глубокомысленно изрёк на глобале:

– Ввиду нехватки хирургического персонала аппендицит прооперировал дежурный паталогоанатом. – Размыслил немного и добавил: – Жалоб от больного не поступало.

Лицо у Кадыр-оглы было обвислое, под глазами синели преизрядные мешки, а под носом и на небритом подбородке засохли яркобурые пятна.

– Мак, что там с Лафоржем? – спросил Кадыр-оглы, вновь отворачиваясь к экрану.

– Сердце. Скоро всё будет в порядке, – сказал Макумба.

– Уже всё в порядке, – сказал Лафорж голосом хорошо выдержанного трупа.

Матвей скосил глаза и увидел престарелого программиста. Тот тоже сидел, привалившись спиной (правда, не к стене, а к рубочному входному люку) и был бледен до полной прозрачности. До такой полной прозрачности он был бледен, что огромных его растопыренных по стене ушей Молчанов с первого взгляда по-просту не углядел. Зато он углядел, как с левой стороны Лафоржевой груди дёргается-пульсирует под комбинезоном вздутие размером с кулак. «Ни себе чего сердце у папаши схватило…» Не успел, впрочем, Матвей додумать эту весьма содержательную мысль, как пульсирующее вздутие стронулось с места, выбралось из-за дедушкиной пазухи и оказалось всё тем же мед-механизмиком.

С нервным смешком Молчанов вернул голову в прежнее положение, и… и смешок его мгновенно оборвался перепуганным вскриком.

Схема с главного экрана исчезла. Теперь там колыхалась струйчатая бурая муть, из которой яростно пыталось вломиться в рубку нечто, состоящее преимущественно из глаз, бородавок и умопомрачительного несметья всевозможных зубов.

Азиат Клаус, не оборачиваясь, самодовольно хмыкнул:

– Хорош красавец? Всего полдюйма длины, а гонору на десяток кашалотов. Ух, как щёлкает! О! А?! Ещё объектив отгрызёт… А отогнать нет никакой возможности. К сожалению, межзвёздные беспосадочники почему-то не оснащаются устройствами для отпугивания рыб от внешних следящих камер. Такое вот техническое недомыслие.

Кадыр-оглы совсем утонул в кресле. То ли он задрал ногу на ногу, то ли обе ноги на пульт – во всяком случае макушка его гулькнула за кресельное подголовье, а потому казалось, что дальнейшую речь Клаусовым голосом повёл гоноровитый полудюймовый кашалот.

– Почтенные господа, капитан нашего лайнера приносит извинения за причинённые неудобства и лёгкие телесные повреждения. Тем не менее удар, в результате которого половина здесь присутствующих глубокоуважаемых господ изволила лишиться своих драгоценных чувств… Кто-нибудь ещё помнит начало фразы? Молчание… Молчание – знак согласия… Так вот, за этот удар капитан несёт ответственность лишь отчасти. Мы вошли в атмосферу на слишком большой скорости, и она (атмосфера) в наказание за нарушение соответствующего параграфа лётной инструкции оторвала от нас модуль-обойму орбитальных лифтов. И большое ей спасибо. Проклятый фрегат всё-таки успел плюнуть нам вслед, но мы уже были довольно глубоко, и всё та же атмосфера соблаговолила ослабить разряд примерно наполовину. И вся эта половина досталась модуль-обойме. Так что предлагаю почтить память наших покойных лифтов минутой молчания, ибо, если бы не они, чувств бы лишились поголовно все здесь и не здесь присутствующие, причём навсегда… Верзейхунг, битте, за словесное недержание. Просто раньше мне слегка некогда было трУсить, и теперь я, кажется, навёрстываю… Короче говоря, мы, как ни странно, сели. Причём грязные швайнехунден на орбите наверняка засекли пламенную гибель лифт-обоймы, но, надеюсь, считают покойничками не лифты, а нас с вами. Так что мы пока – пока! – в безопасности… по крайней мере, от орбитальных швайнехунден.