Книга Черный Янгар, страница 58 – Карина Демина

Ведь сон – только сон.

Можно.

Нельзя.

Я смотрела на собственные руки, измазанные его кровью, подносила их к носу, вдыхая аромат, тянулась губами, желая снять хотя бы каплю.

И заставляла себя проснуться.

В поту.

В бреду.

В холоде, который все-таки пробрался внутрь. И я понимала, что лишь живая кровь согреет меня, но заставляла себя выходить из Горелой башни. Зима больше не заметала мои следы – человеческие, все еще человеческие. И я радовалась, видя их.

Я не попробую кровь на вкус.

И останусь человеком.

Как долго?

Сердце стучало так громко. И я сама не знала ответа на свой вопрос.

Так долго, как смогу.

Я собирала хворост и разводила огонь в старом камине. Узкое жерло трубы заросло мусором, и дым наполнял комнату. Я дышала им, кашляя и давясь, но чувствовала его терпкий вкус. И каждый вечер оставляла в окне лучину. Но чем дальше, тем четче я сознавала: Янгар не должен возвращаться. Я убью его. Не во сне, но наяву. Однажды просто не сумею устоять перед сладким голосом его сердца. Все будет именно так, как я видела: черные когти, раздирающие грудь, и живое сердце на моей ладони.

Предупредить?

Но послушает ли он и сумею ли я признаться?

Стыдно. И страшно. И лучше будет, если я просто уйду. Куда? Хотя бы в ту берлогу, которая осталась от Тойву. И я, понимая правильность своего решения, все же медлила.

Горелая башня стала моим домом.

Не хочу его бросать.

И снова борюсь с собой. Ночь за ночью. Сон за сном. Битва, лишенная шанса на победу – нежить не станет вновь человеком. Единственный союзник – черный змей, наблюдающий за мной с потолка. И в его рисованных глазах мне видится сочувствие.

Я смогу.

Я попробую… А там – как получится.

Но наступило время диких вьюг, и все изменилось вновь.

Три дня ветер выл, срывая голос. И круглая слепая луна повисла на небосводе, будто намертво приколоченная, даже днем она не исчезала, бледнела лишь. А солнце не смело вытеснить ее. Мешался свет. Не желтым был, не белым, но красноватым, тревожным. Красил он сугробы, вычерчивая по ним путь для хозяев. И сны смешались с явью.

Я слышала запах крови.

Я давилась слюной и тянулась к своим рукам.

Я кричала, просыпаясь, и снежная буря, разыгравшаяся на четвертый день, разносила мой крик. На него отзывались волки. Знаю, что приходили они к развалинам, кружили, выискивая добычу, но не смели и близко подойти к Горелой башне. Хорошо, пожалуй: утомленная кошмарами, я бы позволила себя убить.

Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.

Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала и, вздрогнув, обернулась.

Холодно стало.

Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.

Стук повторился.

– Кто там? – Я подошла к незапертой двери.

– Пусти, девица, ночь переночевать, – раздался скрипучий голос.

И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.

– Здравствуй, матушка, – сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.

За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.

– Спасибо, девонька.

Она переступила порог. И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались.

За подолом шубы в комнату вползла зима.

– Садись, матушка, у огня. – Я подвинула единственный табурет к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:

– Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.

И протянула мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.

– Конечно.

Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла, только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно – гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.

– Отдохни, матушка. – Я подвела гостью к табурету. – Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.

Мороженая рябина и зачерствевший хлеб. Давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.

– И водички налей, – велела гостья. – Сама садись. Говорить будем.

Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.

Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье – небо зимнее в прорехах туч. Вышивка – разорванные дороги.

– Признала… – Старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. – И не испугалась.

– Испугалась.

– Но одолела страх. Возьми. – Акку протянула кубок. – Не бойся, это не кровь.

Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета.

– Так-то лучше, – усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. – Говорить будем.

Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился, зеленым стало.

Но жарким.

– Для тебя. – Акку протянула над пламенем руки. – И для меня. А человека оно выморозит. Отчего противишься судьбе, девочка?

Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.

– Ты позвала меня, и я откликнулась.

– Прости, матушка.

– Ты взяла это проклятие. – Она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. – И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.

Что было ответить?

Что я желаю отказаться от своего слова? Слишком тяжела стала эта ноша?

– Я не хочу никого убивать. – Голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. – Я лучше умру от голода.

От жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.

– Или замерзну насмерть. Но я не стану убийцей.