Онлайн книга «Возвращение»
|
– Газовые бомбы! – кричит Вилли Хомайер и вскакивает. У нас мигом исчезает сонливость, мы напряженно вслушиваемся. Веслинг показывает на небо: – Вот что это! Дикие гуси! На фоне унылых серых облаков вырисовывается темная черта, клин. Вершина его приближается к луне, перерезает красный диск, – ясно видны черные тени, угол, образуемый множеством крыльев, целый караван, летящий с диким гортанным призывным клекотом, мало-помалу теряющимся вдали. – Улетают… – ворчит Вилли. – Эх, черт! Вот если бы нам так можно было: два крыла, и – фьють! Генрих Веслинг следит за полетом гусей. – Значит, зима скоро, – медленно говорит он. Веслинг – крестьянин, он знает всякие такие вещи. Людвиг Брайер, ослабевший и грустный, прислонился к насыпи и чуть слышно бормочет: – В первый раз вижу… Но больше всех вдруг оживляется Козоле. Он просит Веслинга в двух словах сообщить ему все, что тому известно о диких гусях, и главным образом интересуется их размером: такие ли они крупные, как откормленные домашние гуси. – Примерно, – отвечает Веслинг. – Ах ты черт! – у Козоле от возбуждения трясутся челюсти. – Значит, сейчас по воздуху летят пятнадцать – двадцать великолепных жарких! Снова низко над нашими головами хлопают крылья, снова хриплый гортанный клекот, точно ястреб ударяет нас в самое темя, – и вот уж всплески крыльев сливаются с протяжным криком птиц и порывами крепчающего ветра, рождая одну неотступную мысль – о воле, о жизни. Щелкает затвор. Козоле опускает винтовку и напряженно всматривается в небо. Он целился в самую середину летящего клина. Рядом с Козоле стоит Тьяден, готовый, как гончая, сорваться с места, если упадет гусь. Но стая не разомкнувшись летит дальше. – Жаль, – говорит Адольф Бетке. – Это был бы первый путный выстрел за всю эту вшивую войну. Козоле с досадой швыряет винтовку: – Эх, иметь бы хоть немного дроби! Он погружается в меланхолические мечты о том, что было бы тогда, и машинально жует. – Да, да, – говорит Юпп, глядя на него, – с яблочным муссом и жареной картошечкой… Неплохо, а? Козоле смотрит на него с ненавистью: – Заткнись ты, чернильная душа! – А зря ты в летчики не пошел, Козоле. Ты бы их теперь сеткой половил, – зубоскалит Юпп. – Идиот! – обрывает его Козоле и бросается наземь, опять собираясь соснуть. Это и вправду самое лучшее. Дождь усиливается. Мы садимся спиной к спине и покрываемся плащ-палатками. Точно темные кучи земли, торчим мы в нашем окопе. Земля, шинель, и под ней – тлеющий огонек жизни. Резкий шепот будит меня: – Живей, живей!.. – Что случилось? – спрашиваю я спросонок. – Нас посылают на передовые, – ворчит Козоле, поспешно собирая свои вещи. – Но ведь мы только что оттуда, – удивленно говорю я. – А черт их разберет, – ругается Веслинг. – Война ведь как будто кончена. – Вперед! Вперед! Сам Хеель, командир роты, подгоняет нас. Нетерпеливо носится он по окопу. Людвиг Брайер уже на ногах. – Ничего не поделаешь, надо идти… – говорит он покорно и запасается ручными гранатами. Адольф Бетке смотрит на него. – Оставайся-ка здесь, Людвиг, – говорит он. – Нельзя с таким поносом на передовую. Брайер мотает головой. Ремни поскрипывают, винтовки щелкают, и от земли опять вдруг поднимается гнилостный запах смерти. Нам казалось, что мы навсегда избавились от него: высоко взвившейся ракетой засияла мысль о мире, и хотя мы еще не успели поверить в нее, освоить ее, но и одной надежды было достаточно, чтобы немногие минуты, которые потребовались рассказчику, принесшему добрую весть, потрясли нас больше, чем предыдущие двадцать месяцев. Один год войны наслаивался на другой, один год безнадежности присоединялся к другому, и когда мы подсчитывали эти месяцы и годы, мы не знали, чему больше изумляться: тому ли, что уже столько или что всего-навсего столько времени прошло. А с тех пор как мы знаем, что мир не за горами, каждый час кажется в тысячу раз тяжелее, и каждая минута в огне тянется едва ли не мучительнее и дольше, чем вся война. Ветер мяукает в остатках бруствера, и облака торопливо бегут, то пряча, то открывая луну. Свет и сумрак непрестанно сменяются. Мы вплотную идем друг за другом, кучка теней, жалкий второй взвод, в котором уцелело всего несколько человек. Да и вся-то рота едва равна по численности нормальному взводу, но эти несколько человек прошли сквозь огонь и воду. Среди нас есть даже три старых солдата, призыва четырнадцатого года: Бетке, Веслинг и Козоле. Они все испытали. Когда они рассказывают иногда о первых месяцах маневренной войны, кажется, что они говорят о временах древних германцев. На позициях каждый из нас забивается в какой-нибудь угол, в какую-нибудь яму. Пока что довольно тихо. Сигнальные ракеты, пулеметы, крысы. Нацелившись, Вилли ловким ударом ноги высоко подбрасывает крысу и лопатой рассекает ее в воздухе. Одиночные выстрелы. Справа доносится отдаленный грохот рвущихся ручных гранат. – Хоть бы здесь-то тихо было… – говорит Веслинг. – Не хватает только напоследок получить пулю в мозговые клетки, – покачивает головой Вилли. – Кому не везет, тот, и в носу ковыряя, сломает палец, – бормочет Валентин. Людвиг лежит на плащ-палатке. Ему действительно не следовало двигаться. Макс Вайль дает ему несколько таблеток. Валентин уговаривает его выпить водки. Леддерхозе пытается рассказать смачный анекдот. Никто не слушает. Мы лежим и лежим. Время идет. Я вдруг вздрагиваю и приподнимаюсь. Бетке тоже вскочил. Даже Тьяден ожил. Многолетний инстинкт предупреждает нас о чем-то, – еще никто не знает о чем, но все уверены – случилось чрезвычайное. Осторожно вытягиваем шеи, слушаем, щуримся так, что глаза становятся узкими щелками, вглядываемся в мрак. Никто уже не спит, все наши чувства напряжены до крайности, всеми своими мускулами мы готовы встретить неизвестное, грядущее, в котором видим только одно – опасность. Тихо шуршат ручные гранаты; это Вилли, наш лучший гранатометчик, пробирается вперед. Мы, как кошки, всем телом припали к земле. Рядом со мной – Людвиг Брайер. В напряженных чертах его лица нет и следа болезни. То же застывшее, безжизненное лицо, как и у всех здесь, – лицо окопа. Сумасшедшее напряжение сковало всех, – так необычайно впечатление, подсознательно полученное нами задолго до того, как чувства могут его определить. Туман колышется и дышит нам в лицо. И вдруг я сознаю, что бросило нас во власть величайшей тревоги: стало тихо. Совсем тихо. |