Онлайн книга «Жизнь взаймы»
|
Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете. — Санаторий «Монтана» слушает… Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно, что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер. — Будьте добры, господина Хольмана, — сказала Лилиан, почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце. — Минутку. Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она взглянула на часы: в санатории уже поужинали. «Почему я так взволнована, словно собираюсь оживить мертвого?» — подумала она. — Хольман у телефона. Кто говорит? Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос. — Это Лилиан, — прошептала она. — Кто? — Лилиан Дюнкерк. Хольман помолчал. — Лилиан, — сказал он затем недоверчиво. — Где вы? — В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее. — Вы не в Брешии? — Нет, — сказала она, почувствовав легкую боль. — Я не в Брешии. — Клерфэ не захотел? — Да, не захотел. Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках. — Я сижу у приемника! — сказал Хольман. — Вы, конечно, тоже! — Да, конечно. — Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже немного позднее… впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан? — Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете? — Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя до сих пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней скорости, Лилиан, а не о максимальной! — Да, Хольман. Как вы себя чувствуете? — Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем Милан. — Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше. — А что у вас, Лилиан? — Все хорошо. И… — Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы живете, Лилиан? Она знала, о чем он спрашивает. — Хорошо, — сказала она. — А как там вообще у вас? — Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не изменилось. «Неужели прошло только несколько месяцев? — подумала Лилиан. — А ведь мне казалось, что прошли уже годы,. — Как живет… — она помедлила секунду, хотя в глубине души знала, что позвонила только ради этого вопроса. — Как живет Борис? — Кто? — Борис. — Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него все в порядке. — Вы все-таки его встречали? — Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе представляли? — Примерно так, — сказала Лилиан. — Ведь все зависит от тебя самого, от того, как ты сам ко всему относишься. В горах еще снег? Хольман засмеялся. — Давно растаял. Все цветет. Лилиан… — Он немного помолчал. — Через несколько недель меня выпишут. Это действительно так. Мне сказал сам Далай-Лама. Лилиан не поверила Хольману. Несколько лет назад ее тоже обещали выписать. — Вот и прекрасно, — сказала она. — Значит, увидимся внизу. Сказать об этом Клерфэ? — Лучше не надо: в таких делах я суеверен. Вот… сейчас начнут передавать спортивные известия! Вам тоже надо их послушать! До свиданья, Лилиан! — До свиданья, Хольман. Лилиан хотелось еще что-нибудь узнать о Борисе, но она так больше ни о чем не спросила. Секунду она смотрела на черную трубку, а потом осторожно повесила ее на рычаг и задумалась. Она думала обо всем и ни о чем и вдруг заметила, что плачет. «Слезы капают, как дождь в Брешии, — подумала Лилиан, вставая. — Какая я глупая. За все в жизни надо расплачиваться. Неужели я могла решить, что уже расплатилась?» * * * — В наши дни преувеличивают значение слова «счастье», — сказал виконт де Пестр. — Существовали эпохи, когда это слово было вообще неизвестно. Тогда его не путали со словом «жизнь». Почитайте с этой точки зрения китайскую литературу периода расцвета, индийскую, греческую. Люди интересовались в то время не эмоциями, в которых коренится слово «счастье», а неизменным и ярким ощущением жизни. Когда это ощущение исчезает, начинаются кризисы, путаница, романтика и глупая погоня за счастьем, которое является только эрзацем по сравнению с ощущением жизни. Лилиан засмеялась. — А разве ощущение жизни не эрзац? — Более достойный человека. — Вы думаете, что для человека невозможно счастье без ощущения жизни? Пестр задумчиво посмотрел на Лилиан. — Почти невозможно. Но вы, по-моему, исключение. Как раз это меня в вас и очаровывает. Вы обладаете и тем и другим. Но предпосылкой для этого является состояние глубокого отчаяния; бесполезно пытаться назвать по имени это состояние, так же как и определить, что такое отчаяние. Ясно только одно: это не смятение чувств. Это состояние подобно полярной равнине, символу одиночества, одиночества, не знающего скорби. Скорбь и мятеж уже давно исключили друг друга. Мелкие события стали такими же важными, как и самые большие. Мелочи засверкали. — Ну вот, мы и дошли опять до восемнадцатого века, — сказала Лилиан с легкой издевкой. — Ведь вы считаете себя его последним потомком. — Последним почитателем. — Разве в восемнадцатом веке о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было? — Только в тяжелые времена, и то, говоря и мечтая о нем, люди были куда практичнее нас — в широком смысле этого слова. — Пока не ввели гильотину. |