Книга Обетованная земля, страница 91 – Эрих Мария Ремарк

Я поднимался в лифте на этаж Марии Фиолы. После встречи с Крузе остался какой-то неприятный осадок. В принципе я ничего не имею против гомосексуалистов, но сказать, чтобы я был так уж «за», тоже нельзя. Я знаю, конечно, многие титаны духа были гомосексуалистами, но сомневаюсь, чтобы они так же кичливо демонстрировали Это всем и каждому. Крузе почти испортил мне радостное Предвкушение встречи с Марией, на миг мне показалось, что его пошловатые, дешевые остроты испачкают даже ее.

Имя хозяина на двери квартиры, в которой сейчас обосновалась Мария, тоже не улучшило мне настроения, ведь с ее слов я знал, что он из той же братии педиков. Знал я и то, что манекенщицы по-своему жалуют гомосексуалистов, поскольку в их обществе избавлены от грубых мужских приставаний.

«Так ли уж избавлены?» — думал я, нажимая на кнопку звонка. Ведь мне случалось слышать и об универсалах, способных работать на два фронта. Все еще дожидаясь у двери, я даже головой помотал, словно силясь стряхнуть прилипшую к волосам паутину. «Значит, это не только Крузе мне не дает покоя, — подумал я. — Что-то есть еще. А может, я просто не привык звонить в двери, за которыми меня ждет нечто вроде тихого семейного счастья?»

Мария Фиола, приоткрыв дверь, смотрела на меня в щелочку.

— Ты опять в ванной? — спросил я.

— Да. Профессия такая. Сегодня у нас были съемки в фабричном цехе. Эти фотографы чего только не придумают! Сегодня им, видите ли, понадобились клубы пыли! Входи! Я сейчас. Водка в холодильнике.

Она пошлепала обратно в ванную, оставив дверь открытой.

— День рожденья Владимира отмечали?

— Только начали, — сказал я. — Графиня при виде твоей водки впала в ностальгический экстаз. Когда я уходил, она своим дребезжащим голоском запевала русские песни.

Мария открыла слив ванны. Вода зажурчала, и Мария рассмеялась.

— Тебе хотелось остаться? — спросила она.

— Нет, Мария, — ответил я и сразу почувствовал, что это неправда. Но в тот же момент, поскольку как раз это и мешало мне всю дорогу, все мгновенно улетучилось, так что мой ответ перестал быть неправдой.

Голая, еще мокрая, Мария вышла из ванной.

— Мы еще вполне можем туда успеть, — сказала она, испытующе глядя в мою сторону. — Не хочу, чтобы ради меня ты лишал себя чего-то, чего ты себя лишать не хочешь.

Я расхохотался.

— Какая высокопарная фраза! И надеюсь, Мария, что вполне лицемерная.

— Не вполне, — возразила она. — И уж вовсе не в том смысле, какой ты в нее вкладываешь.

— Мойков осчастливлен твоей водкой, — сообщил я. Правда, одну бутылку уже выпила графиня. Но остальные он успел припрятать. У Лахмана новая любовь — кассирша из кинотеатра, она пьет шартрез.

Мария все еще смотрела на меня.

— По-моему, тебе все-таки хочется пойти.

— Чтобы лицезреть Лахмана на вершине любовного счастья? В еврейских сетованиях на жизнь он хотя бы изобретателен, но в счастье скучен до безобразия.

— Наверное, как и все мы?

Я не сразу ответил.

— Впрочем, кому это мешает? — сказал я наконец. — Разве что другим. Или кому-то, для кого внимание окружающих важнее всего на свете.

Мария усмехнулась.

— Значит, живому манекену вроде меня.

Я поднял на нее глаза.

— Ты не манекен.

— Нет? А кто же я?

— Что за дурацкий вопрос! Если б я знал…

Я осекся. Она снова усмехнулась.

— Если б ты знал, то и любви был бы конец, верно?

— Не знаю. Ты считаешь, когда что-то незнакомое, что есть в каждом человеке, становится понятным и близким, то интерес угасает?

— Ну, не совсем так, по-медицински. Но в этом роде.

— Опять-таки не знаю. Может, наоборот, после этого как раз и наступает то, что называется счастьем.

Мария Фиола медленно прошлась по комнате.

— Думаешь, мы на это еще способны?

— А почему нет? Ты разве нет?

— Не знаю. По-моему, нет. Что-то есть такое, что мы утратили. В поколении наших родителей оно еще было. Правда, у моих-то родителей нет. Что-то такое из прошлого столетия, когда еще верили в Бога.

Я встал и обнял ее. В первое мгновение мне почудилось, что она дрожит. Потом я ощутил тепло ее кожи.

— А по-моему, когда люди говорят вот такие глупости они очень близки к счастью, — пробормотал я уткнувшись ей в волосы.

— Ты правда так думаешь?

— Да, Мария. Мы слишком рано изведали одиночество на все вкусы, чтобы верить в счастье, чтобы не знать, что человеку ничего не остается, кроме горя. Зато мы научились считать счастьем тысячу самых разных вещей — например, счастье выжить, или счастье избежать пыток, спастись от преследования, счастье просто быть. Но после всего этого разве не проще возникнуть легкому, летучему счастью — по сравнению с прежними временами, когда в цене было только тяжеловесное, солидное, длительное счастье, которое так редко выпадает, потому что основано на буржуазных иллюзиях? Почему бы нам не оставить все как есть? И как вообще, черт возьми, мы втянулись в этот идиотский разговор?

Мария рассмеялась и оттолкнула меня от себя.

— Понятия не имею. Водки хочешь?

— Там от мойковского самогона что-нибудь осталось?

Она посмотрела на меня.

— Только от него и осталось. Остальную водку я послала ему ко дню рожденья.

— И он, и графиня были очень счастливы.

— А ты?

— Я тоже, Мария. А в чем дело?

— Я не хотела отсылать эту водку обратно, — сказала она. — Как-то уж слишком это все торжественно. Не исключаю, что он еще пришлет. Но ты ведь не хочешь?

Я рассмеялся.

— Как ни странно, нет. Хотя несколько дней назад мне было все равно. А теперь что-то изменилось. Как ты думаешь, может, я ревную?

— Я бы не возражала.

Мария ворочалась во сне. За окном между небоскребами полыхали дальние зарницы. Всполохи бесшумных молний призраками метались по комнате.

— Бедный Владимир, — вдруг пробормотала она. — Он такой старый, смерть совсем близко. Неужели он все время об этом помнит? Какой ужас! Как можно смеяться и радоваться чему-то, когда знаешь, что очень скоро тебя не будет на свете?

— Наверное, это и знаешь, и не знаешь, — сказал я. — Я видел людей, приговоренных к смерти, так они и за три дня до казни были счастливы, что не попали в число тех, кого прикончат сегодня. У них еще оставалось двое суток жизни. По-моему, волю к жизни истребить тяжелее, чем саму жизнь. Я знал человека, который накануне казни обыграл в шахматы своего постоянного партнера, которому до этого неизменно проигрывал. И был рад до полусмерти. Знавал я и таких, кого уже увели, чтобы прикончить выстрелом в затылок, а потом приводили обратно, потому что у палача был насморк, он чихал и не мог как следует прицелиться. Так вот, одни из них плакали, потому что придется умирать еще раз, а другие радовались, что им дарован еще день жизни. На пороге смерти происходят странные вещи, Мария, о которых человек ничего не знает, пока сам их не испытает.