Книга Ночь в Лиссабоне, страница 16 – Эрих Мария Ремарк

– Не очень. Главным образом – в красных. Они дешевле.

Елена встала, пошла на кухню и вернулась с двумя бутылками и штопором.

– Наш фюрер приказал изменить старые законы виноделия, – заметила она.

– Раньше в натуральные вина не разрешалось добавлять сахара. А теперь можно даже не выдерживать срока брожения.

Я смотрел на нее, не понимая.

– В неудачные годы это позволяет сделать сухие вина слаще, – пояснила она и засмеялась. – Просто уловка расы господ, чтобы увеличить экспорт и получить валюту.

Она подала мне бутылки и штопор. Я открыл мозельское. Елена принесла два тонких бокала.

– Откуда у тебя загар? – спросил я.

– Я была в марте в горах. Ходила на лыжах.

– Раздетая?

– Нет. Но там можно было принимать солнечные ванны.

– С каких пор ты стала увлекаться лыжами?

– По совету одного знакомого.

Она вызывающе посмотрела мне в глаза.

– Прекрасно. Лыжи очень полезны для здоровья.

Я наполнил бокал и подал ей. Вино было терпкое и ароматнее бургундских вин. Я такого не пил с тех пор, как оставил Германию.

– Может быть, ты хочешь знать, кто мне посоветовал заняться лыжами? – спросила Елена.

– Нет.

Раньше я, наверно, всю ночь напролет только об этом бы и спрашивал. Теперь меня это не интересовало. Ощущение зыбкой нереальности, возникшее вечером, опять охватило меня.

– Ты изменился, – сказала она.

– Сегодня вечером ты дважды сказала, что я не изменился, – возразил я.

Она неподвижно держала бокал в руках.

– Я, наверно, хотела бы, чтобы ты не изменился.

Я выпил вино.

– Чтобы легче расправиться со мной?

– Разве я с тобой раньше расправлялась?

– Не знаю. Думаю, что нет. Все это было очень давно. Но когда я вспоминаю, каким я был раньше, то останавливаюсь как бы в недоумении: право, ты могла бы попробовать сделать это.

– Это мы, женщины, пробуем всегда. Разве не знаешь?

– Нет, – сказал я. – Но хорошо, что ты меня предупредила. Между прочим, вино очень хорошее. Наверно, его выдерживали положенное время.

– Чего нельзя сказать о тебе?

– Элен, перестань, пожалуйста, – сказал я. – Ты не только возбуждаешь, ты еще и смешишь. Такая оригинальная комбинация встречается очень редко.

– Что-то ты очень самоуверен, – сердито сказала она и села на кровать, все еще держа на весу бокал с вином.

– Нисколько. Но разве ты не знаешь, что предельная неуверенность, если она не кончается смертью, может привести в конце концов к спокойствию, которое уже ничем не поколеблешь? – сказал я, смеясь. – Все это, конечно, громкие слова, но они – вывод из бытия, которое можно сравнить с существованием летящего шара.

– А что это за существование?

– То, которое веду я. Когда негде остановиться, когда нельзя иметь крова над головой, когда все время мчишься дальше. Существование эмигранта. Бытие индийского дервиша. Бытие современного человека. И знаешь: эмигрантов гораздо больше, чем думают. К их числу принадлежат иногда даже те, кто никогда не покидал своего угла.

– Звучит неплохо, – сказала Елена. – Это, по крайней мере, лучше, чем мещанская неподвижность.

Я кивнул.

– Все это, конечно, можно выразить и другими словами, менее привлекательными. Если бы сила воображения у нас была чуточку побольше, то во время войны, например, было бы куда меньше добровольцев.

– Все что угодно лучше мещанского прозябания, – сказала Елена и осушила свой бокал.

Я смотрел на нее, когда она пила. Как она еще молода, – думал я, – молода, неопытна, мила, безрассудна и упряма. Она ничего не знает. Не знает даже того, что мещанское прозябание – это понятие, связанное с моралью, а совсем не с географией.

– Ты что, хотел бы вернуться в это болото? – спросила она.

– Не думаю, что смогу это сделать. Мое отечество, против моей воли, сделало меня космополитом. Придется им остаться. Назад возврата нет.

– Даже к себе – человеку?

– Даже к человеку, – ответил я. – Разве ты не знаешь, что наша земля – тоже летящий шар. Эмигрант солнца. Назад дороги нет. Иначе – гибель.

– Слава богу. – Елена протянула мне бокал. – А тебе разве никогда не хотелось вернуться?

– Всегда хотелось, – сказал я. – Ведь я никогда не следую собственным теориям. Между прочим, это придает? им особую привлекательность.

Елена засмеялась.

– Выдумки!

– Конечно. Похоже на паутину, которой мы стараемся скрыть что-то другое.

– Что же?

– То, чему нет названия.

– То, что бывает только ночью?

Я не ответил. Я спокойно сидел на кровати. Ветер времени вдруг стих, перестал свистеть у меня в ушах. Ощущение было такое, словно я вместо самолета оказался вдруг на воздушном шаре. Я летел по-прежнему, но шума моторов больше не было.

– Как тебя зовут? – спросила Елена.

– Иосиф Шварц.

Секунду она размышляла.

– Значит, моя фамилия теперь тоже Шварц?

Я улыбнулся.

– Нет, Элен. Это чистая случайность. Человек, от которого я унаследовал это имя, в свою очередь получил его от другого. Мертвый Иосиф Шварц живет теперь во мне, как вечный жид – уже в третьем поколении. Чужой, мертвый дух-предок.

– Ты не знал его?

– Нет.

– Ты чувствуешь себя другим с тех пор, как носишь другое имя?

– Да, – ответил я. – Потому что это связано с бумагой. С паспортом.

– Даже если он фальшивый?

Я засмеялся. Поистине это был вопрос из другого мира. Настоящий или фальшивый паспорт – это занимало только полицейских.

– На эту тему можно сочинить философскую притчу, – сказал я. – И начинаться она должна с вопроса: что такое имя вообще? Случайность или закономерность?

– Имя есть имя, – сказала она вдруг упрямо. – Я за свое боролась. Ведь оно было твоим. А теперь вдруг явился ты, и я узнаю, что ты нашел себе другое.

– Оно было мне подарено, и это был для меня самый драгоценный подарок. Я ношу это имя с радостью. Это проявление доброты. Человечности. Если меня когда-нибудь охватит отчаяние, новое имя напомнит мне о том, что доброта еще существует на свете. А о чем тебе напоминает твое? О роде прусских солдат и охотников с кругозором лис, волков и павлинов?

– Я говорю не о фамилии моей семьи, – сказала Елена. – Я все еще ношу твою фамилию. Ту, прежнюю, господин Шварц.