Онлайн книга «Триумфальная арка»
|
– Хорошо. Значит, я могу снова въехать к себе. – Посмотрел бы ты на Зайденбаума, – рассмеялся Морозов. – Он все время вертелся в номере у Гольдбергов с портфелем и какими-то бумагами. Да еще пенсне нацепил. Выдал за себя за адвоката и представителя страховой компании. Дерзил полицейским. Забрал у них паспорт старого Гольдберга. Заявил, что он ему нужен: полиция-де имеет право конфисковать только удостоверение личности. Все сошло гладко. У него есть какие-нибудь документы? – Никаких. – Вот это я понимаю, – сказал Морозов. – Ведь паспорту Гольдберга просто цены нет. Действителен еще целый год. Кто-нибудь сможет им воспользоваться. Не обязательно в Париже, для этого нужно нахальство Зайденбаума. Фотографию легко заменить. А если новоявленный Арон Гольдберг окажется недостаточно стар, то и дату рождения можно поставить другую. Это делают специалисты и совсем недорого берут. Переселение душ на современный манер – один паспорт на несколько жизней. – Значит, Зайденбаум станет Гольдбергом? – Нет. Наотрез отказался. Это ниже его достоинства. Он – Дон-Кихот всех беспаспортных и го – нимых. С фаталистическим спокойствием он взирает на собственное будущее и ни за что не примет чужое имя, не желая изменять своему идеалу. А что, если бы ты стал Гольдбергом? Равик отрицательно покачал головой. – Нет. Я полностью согласен с Зайденбаумом. Он взял чемоданы и поднялся по лестнице. На площадке этажа, где жили Гольдберги, его обогнал старый еврей в черном сюртуке, с бородой и пейсами, с лицом библейского пророка. Старик – мрачный и бледный – неслышно ступал в туфлях на резиновых подошвах, и казалось, что он невесомо парит в сумраке коридора. Он отворил дверь комнаты Гольдбергов. На мгновение коридор осветился слабым красноватым отблеском свечей, и до Равика донеслись какие-то странные, монотонные стенания. Плакальщицы, – подумал он. – Неужели они еще существуют в наше время? Или это причитает Рут Гольдберг?.. Равик открыл дверь и увидел у окна Жоан. Она встрепенулась. – Наконец-то! Что случилось? Почему ты с чемоданами? Опять должен уехать? Равик поставил чемоданы около кровати. – Ничего особенного не случилось. Простая мера предосторожности. У нас умер один человек. Ждали полицию. Теперь все в порядке. – Я звонила тебе. Мне ответили, что ты здесь больше не живешь. – Очевидно, это хозяйка. Как всегда, она действует осторожно и умно. – Я сразу же прибежала… Открытая пустая комната. Вещей нигде не видно. Я решила… Равик! – Ее голос дрожал. Равик заставил себя улыбнуться. – Вот видишь, какой я ненадежный человек. На меня лучше не полагаться. В дверь постучали. На пороге появился Морозов с двумя бутылками в руках. – Равик, ты забыл свое снаряжение… В темноте он увидел Жоан, но сделал вид, будто не заметил ее. Равик сомневался, узнал ли он ее вообще. Не входя в комнату, Морозов отдал бутылки и простился. Равик поставил кальвадос и «вуврэ» на стол. Через открытое окно доносился тот же голос, какой он услышал на лестнице. Плач по усопшему. Голос нарастал, стихал и снова звучал в полную силу. Очевидно, окна Гольдбергов были открыты – стояла теплая ночь; похолодевшее тело старого Арона лежало в комнате, обставленной мебелью из красного дерева, и уже начало медленно разлагаться. – Равик, – сказала Жоан. – Я тоскую. Сама не знаю почему. Весь день. Позволь мне остаться у тебя. Он был застигнут врасплох и ответил не сразу. Он ждал иного. Это было слишком прямолинейно. – Надолго? – спросил он. – До завтра. – Всего лишь? Она села на кровать. – Разве нельзя обо всем забыть, Равик? – Нет, Жоан, нельзя. – Мне ничего не надо. Только уснуть рядом с тобой. Или можно, я лягу на диване? – Нельзя. Я скоро уйду. В клинику. – Не важно. Я буду ждать тебя. Я ведь часто ждала тебя. Он промолчал, удивляясь собственному спокойствию. Легкий жар и волнение, которые он чувствовал на улице, уже прошли. – И к тому же тебе совсем не надо идти в клинику. Равик молчал. Он понимал, что погибнет, если проведет с ней ночь. Это все равно что подписать вексель, когда нечем платить. Она станет приходить к нему снова и снова, играть на том, чего уже добилась, всякий раз требовать новых уступок, ничего не уступая со своей стороны, пока он не окажется полностью в ее власти. И в один прекрасный день она оставит его, безвольную жертву собствен – ной страсти и слабости. Конечно, сейчас она вовсе этого не хочет, она даже не может представить себе ничего подобного, и тем не менее все произойдет именно так. Казалось бы, что тут особенно раздумывать: еще одна ночь, какая разница! Но в том-то и дело, что каждая такая ночь подтачивает твою способность сопротивляться, единственное, что составляет непреложную основу жизни. Прегрешение против духа – вот как, опасливо и осторожно, называлось это на языке католической церкви, и тут же, в противоречие со всем ее учением, намекалось, что подобные прегрешения не простятся ни в этой, ни в загробной жизни. – Ты права, – сказал Равик. – Мне не надо идти в клинику. Но я не хочу, чтобы ты оставалась. Он ждал взрыва. Но она спокойно спросила: – Почему не хочешь? Стоит ли пытаться объяснять ей? Да и возможно ли объяснить?.. – Тебе здесь больше нет места, – ответил он. – Мое место здесь. – Нет. – Почему? Он молчал. Как она хитра! – подумал он. – Задает простые вопросы и вынуждает его объясняться. А кто объясняется, тот уже оправдывается. – Ты сама все прекрасно понимаешь, – сказал он. – Не задавай глупых вопросов. – Ты больше не хочешь меня? – Нет, – ответил он и, сам того не желая, добавил: – Это не совсем так. Через окно, из комнаты Гольдбергов, доносился монотонный плач. Там оплакивали смерть. Скорбь пастухов на горах ливанских, разыгрываемая где-то в закоулках Парижа. – Равик, – сказала Жоан. – Ты должен мне помочь. – Именно это я и сделаю, оставив тебя. И ты оставь меня. Она словно и не слышала. – Ты должен мне помочь. Я могла бы по-прежнему лгать и лгать, но больше не хочу. Да, у меня кто-то есть. Но это совсем не то, что было у нас с тобой. Если бы это было то же самое, я не пришла бы к тебе. Равик достал сигарету и провел пальцами по сухой папиросной бумаге. Так вот оно что. Теперь он все понял. Как безболезненный разрез ножом. Определенность никогда не причиняет боли. Боль причиняет лишь всякое «до» и «после». |