Книга Черный обелиск, страница 39 – Эрих Мария Ремарк

— Или, может быть, вы предпочитаете запланированный картофельный суп? — гостеприимно осведомляется он. — Можно заменить.

Герда хохочет. Разъяренный пошлой попыткой Кноблоха купить ее жратвой, я собираюсь потребовать именно картофельный суп. Но Герда под столом толкает меня. А на столе грациозным движением переставляет тарелки и отдает мне ту, где большой ломоть.

— Вот как полагается, — говорит она Фрейданку. — Мужчине всегда нужно давать самый большой кусок. Разве нет?

— Это-то конечно, — бормочет сбитый с толку Фрейданк. — Дома — да… Но здесь…

Бывший ефрейтор не знает, как ему быть. Ведь Эдуард приказал ему отрезать Герде основательный кусок, мне тонюсенький, и он приказ выполнил. А теперь у него на глазах произошло обратное, и он изнемогает от сознания, что должен взять на себя ответственность за то, как он будет действовать в дальнейшем. Ответственности в нашем возлюбленном отечестве никто не любит. На приказы мы реагируем тут же — эта способность уже в течение веков засела в нашей гордой крови, — а вот решать самим — другое дело. И Фрейданк делает единственное, чему его научили: он озирается, ища помощи у своего хозяина и надеясь получить новый приказ.

Появляется Эдуард.

— Подавайте, Фрейданк, чего вы ждете?

Я беру вилку и выхватываю кусок из ломтя паштета, лежащего передо мной, в то мгновение, когда Фрейданк, выполняя первый приказ Эдуарда, снова собирается переставить наши тарелки.

Фрейданк цепенеет. Герда фыркает. Эдуард с несокрушимым самообладанием полководца учитывает ситуацию, отстраняет Фрейданка, отрезает еще один солидный ломоть от паштета, решительным жестом кладет его на тарелку Герды и кисло-сладким голосом осведомляется у меня:

— Вкусно?

— Ничего, — отвечаю я. — Жалко, что он не из гусиной печенки.

— Он из гусиной печенки.

— А вкус как у телячьей.

— Да ты хоть раз в жизни ел гусиную печенку?

— Эдуард, — отвечаю я. — Меня даже рвало гусиной печенкой, вот сколько я ее ел.

Эдуард смеется в нос.

— Где же это? — презрительно осведомляется он.

— Во Франции. Когда мы наступали и я учился быть мужчиной. Мы тогда захватили целую лавку с гусиной печенкой. Там было полно горшочков с так называемым страсбургским пирогом, и в нем были черные трюфели из Перигора, у тебя их как раз нет. А ты в то время чистил на кухне картошку.

Я не рассказываю о том, что мне стало нехорошо, когда мы увидели старушку — владелицу лавки, чье тело было растерзано на куски, которые так и присохли к обломкам стены, а оторванная седая голова насажена на вбитый в полку крюк, словно на копье какого-то варварского племени.

— И вам нравится? — обращается Эдуард к Герде тоном сентиментальной лягушки, которая лихо восседает над темными прудами мировой скорби.

— Вкусно, — отвечает Герда и налегает на паштет.

Эдуард отвешивает великосветский поклон и уплывает с грацией танцующего слона.

— Видишь, — говорит Герда и смотрит на меня сияющими глазами. — Вовсе он и не такой скупердяй.

Я кладу вилку на стол.

— Слушай, ты, овеянное опилками чудо арены, — отвечаю я. — Перед тобой человек, чья гордость слишком уязвлена, выражаясь на жаргоне Эдуарда, оттого что у него под носом его дама удрала с богатым спекулянтом. Или ты хочешь, — я снова подражаю барочной прозе Эдуарда, — лить кипящее масло на мои еще не зажившие раны и тоже беспощадно обманывать меня?

Герда смеется и продолжает есть.

— Не говори глупостей, дорогой, и не расстраивай себе печень, — заявляет она с полным ртом. — Стань богаче других, если тебя злит их богатство.

— Замечательный совет! А как это сделать? Я не волшебник!

— Так же, как делают другие. Они ведь своего добились?

— Эдуард унаследовал эту гостиницу, — говорю я с горечью.

— А Вилли?

— Вилли спекулянт.

— Что это такое — спекулянт?

— Человек, который использует конъюнктуру. Который всем торгует, начиная с сельдей и кончая акциями сталелитейных заводов, наживается где может, на чем может и как может, и только старается не попасть в тюрьму.

— Вот видишь! — говорит Герда и доедает остатки паштета.

— Ты считаешь, что и я должен пойти по той же дорожке?

Герда откусывает кусок булочки своими здоровыми зубами.

— Можешь идти или не идти. Но зачем сердиться, если ты не желаешь, а другие пошли? Браниться каждый может, дорогой!

— Ладно, — соглашаюсь я, озадаченный, и вдруг чувствую себя очень униженным. В моем мозгу словно лопается множество мыльных пузырей. Я смотрю на Герду. У нее, черт побери, удивительно реалистическая манера смотреть на вещи.

— В сущности, ты совершенно права, — говорю я.

— Конечно, права. Но ты посмотри-ка, что там несут.

— Неужели это тоже нам?

Да, оказывается, нам. Жареная курица со спаржей. Кушанье прямо для фабрикантов оружия. Эдуард сам надзирает за тем, как нас обслуживают. Он приказывает Фрейданку разрезать курицу.

— Грудку мадам, — галантно заявляет Эдуард.

— Я предпочитаю ножку, — говорит Герда.

— Ножку и кусок грудки, — галантно заявляет Эдуард.

— Ну, хорошо, — отвечает Герда. — Вы настоящий кавалер, господин Кноблох! Я была в этом уверена.

Эдуард самодовольно усмехается. Я не могу понять, зачем он разыгрывает всю эту комедию. Не могу я поверить, будто Герда ему уж настолько нравится, что он способен приносить ей такие жертвы; вернее, он взбешен нашими фокусами с талонами и пытается таким способом отбить ее у меня. Значит, акт мести ради восстановления справедливости.

— Фрейданк, — говорю я. — Уберите этот скелет с моей тарелки. Я не ем костей. Дайте мне вместо этого вторую ножку. Или ваша курица — жертва войны и у нее одна нога ампутирована?

Фрейданк смотрит на своего хозяина, как послушная овчарка.

— Это же самый лакомый кусочек, — заявляет Эдуард. — Грудные косточки очень приятно погрызть.

— Я не грызун. Я едок.

Эдуард пожимает жирными плечами и неохотно дает мне вторую ножку.

— Может быть, ты предпочтешь салатик? — спрашивает он. — Спаржа весьма вредна для пьяниц.

— Нет, дай мне спаржи! Я человек современный, и меня тянет к саморазрушению.

Эдуард уплывает, словно резиновый носорог. Меня вдруг осеняет одна идея.

— Кноблох! — рявкаю я ему вслед, подражая генеральскому голосу Рене де ла Тур.

Он стремительно оборачивается, словно ему в спину вонзилось копье.

— Что это значит? — спрашивает он, взбешенный.