Книга Прыжок в ледяное отчаяние, страница 57 – Анна Шахова

Пауза оказалась непомерной. Нарушила ее Люша.

— Нам НУЖНО встретиться. Говорите — где. Я буду в Москве через два с половиной часа.

И Набросова назвала кафе в центре столицы.

Как ни спешила Шатова, она безобразно опоздала. На пятьдесят минут. Две аварии на трассе, замершее Садовое кольцо, три круга в поисках парковки, словом, сыщица чуть не плакала, когда приткнулась у нужного дома. Кафе Мария Александровна выбрала себе по плечу — из абсурдно дорогих.

— Простите, дорожный коллапс не дает возможности ничего планировать.

Видок встрепанной, запыхавшейся дознавательши позабавил невозмутимую Набросову, которая, как с изумлением поняла Люша, порядком набралась. Странная ухмылка, масленый блеск в глазах, заторможенность. Перед дамой стоял почти опустошенный бокал с коньяком. «Сколько-то она выпила за час? И хорошо это для меня или плохо?» — пронеслось в Люшиной голове.

— Падайте… — милостиво указала на стул рукой в светлой перчатке теленачальница. На ней было кремовое обтягивающее платье со стоячим воротничком, под которым виднелся шелковый шейный платок.

— Пить будете? — спросила Набросова.

— Я за рулем. Только кофе.

— Я тоже за рулем. Впрочем, попрошу водителя забрать меня. Так что там моя дочка? Она гражданка США, в России бывает редко. Что ей в нашей банановой республике делать? На глумливых еврейско-армянских мальчиков по «Метеорит-ТВ» смотреть? Или на малолетних шлюх, что матку готовы на камеру натянуть, лишь бы в «Муз-ТВ» подрыгаться? Есть еще целый канал с расчлененными младенцами и геронтофильскими страстями эстрадных звезд.

— Вы, простите, себе или своему мужу претензии предъявляете? По поводу телевизионного контента? — не моргнув глазом, мило поинтересовалась Шатова.

— Я перечисляю то, что жрут с жадностью наши с вами соотечественники! — хлопнула рукой по столу Набросова.

— Наши с вами соотечественники жрут, как вы ласково заметили, то, что им подают большие теленачальники. Только почему они решили, что это удобоваримо для огромной и все еще живой страны — малопонятно. Видать, «страшно далеки они от народа», — Люша, закинув ногу на ногу, застучала ноготками об стол.

Набросова махом допила остатки коньяка и вперила тяжелый взгляд в сыщицу, которой стоило немалых усилий не отвести глаз и принять вызов.

— Послать тебя надо было еще тогда. Вместе с твоим народом. Мне плевать, слышишь?! Плевать на мертвую Михайлову, ее живых и мертвых родственников, на все это твое мышиное расследование. С Останкинской башни пле-вать!

— Кажется, мы не переходили на «ты», — спокойно заметила Люша, скрещивая на груди руки.

— А давай перейдем! — Набросова взялась за портсигар.

— Хорошо, — тряхнула головой Шатова и, потупясь, заговорила «следовательским» тоном. — У тебя было соглашение с Викторией? Ты обещала ей безбедное существование в обмен на полный разрыв отношений Михайловой с твоим мужем. К делу подключила дочку с ее срочно созданной фирмочкой. Не удивлюсь, если никаких «Братьев» больше нет в помине, а Анастасия загорает на пляже в Майами, забыв о рекламе, телевидении и вообще… о холодной и неуютной банановой республике.

Самое сложное в этом монологе для Шатовой оказалось «тыканье». Люша догадывалась, что последние лет двадцать пять к Марии Александровне так панибратски могли обращаться лишь близкие родственники. Но маленькой сыщице требовалось железобетонно держать удар, и она его держала, чувствуя испарину на спине и дрожание в коленках. Задачу «выдавливать из себя раба» она никогда еще не претворяла в жизнь так плодотворно и успешно.

От изумления взгляд Набросовой стал трезвее и настороженнее.

Она долго молчала, вставляя сигарету в мундштук, медленно прикуривала, водила пальцем по краю пепельницы. Наконец, зыркнув с интересом на Люшу, заговорила тихо:

— Михайлова собиралась уехать из страны. Насовсем. Ей требовалось обеспечить себе и своему избраннику безбедное существование, возможно, обзавестись необременительным бизнесом. «Хотите забыть обо мне? Помогите», — сказала она тогда в больнице.

Набросова вдруг хрипло расхохоталась, демонстрируя безупречные имплантаты.

— Ты знаешь, что эта кобра всю жизнь мечтала заниматься художественными переводами? — Мария Александровна махнула рукой официанту.

— Коньяк повторить. Моей подруге двойной эспрессо и сок. Любишь манго? Я только его пью.

Видимо, она привыкла обращаться с людьми, как с давними и преданными подчиненными.

Люша, подавившись слюной, кивнула. Кажется, испарина стала высыхать.

— Она уверяла меня, что мечтает в покое и любви заниматься прозой. Комфорт с климатом, видимо, играли не последнюю роль, — скривилась в улыбке бизнес-леди.

— А куда и с кем она собиралась уехать?

— Ну-у, милочка моя, это уже были необсуждаемые детали.

— Но вы поняли, что речь шла не о муже?

Набросова пожала плечиком, стряхнув столбик пепла.

— Конечно. Такие страсти-мордасти. Она горела, как человек, исполненный решимости на преступление. — Мария Александровна взяла принесенный бокал коньяка, пригубила его и, прищурившись, стала изучать «подругу».

Люша задумалась.

— Да, это объясняет все. Как просто. Я знаю, кто убийца. Я знаю! — Шатова с торжеством посмотрела на Набросову.

— Как мало надо человеку для счастья, — хмыкнула теленачальница, которую развозило на глазах. — А вообще ты молодец! Борец-народоволец. Но мне надо отлучиться.

Мария Александровна поднялась. Люшин порыв помочь — препроводить в дамскую комнату — прервала категоричным движением руки.

— Я в порядке. Сейчас вызову водителя. Хочешь — кофе пей, хочешь — в милицию свою беги. Разговор окончен. Показаний официальных давать не буду. Никогда! — покачнувшись, дама двинулась в глубь темного пространства кафе.

«…ее сердце вместило в один миг столько страдания, что мне не вымолить прощения вовек. Ни в этой жизни, ни в той. Впрочем, адова опухоль уже начала заполнять сердце. С этой тянущей болью приходится ходить, засыпать, работать, есть с аппетитом и даже вроде бы радоваться — внучке, домашнему уюту, свежему ветру… Свыкаться с тоской. Притерпливаться. Но… один звук, малая, незначительная интонация или запах — необъяснимо знакомый, напомнит о Лизе, отзовется мукой непереносимой, покаянной. И прервется дыхание, безумие бросится в голову, проявится рыком, конвульсией, поиском выхода — куда угодно. Хоть в бездну — прыжком. Но слабое, мерзкое нутро мурлычет: ничего не изменить. Губить себя бессмысленно, преступно — подумай о Маргоше. Кто поднимет ее в этом обабившемся мире? Твои слабые герои? Толя, Валя, Олег… Опомнись! Сопротивляйся, иди, закусив удила, тяни повозку. Дай себе возможность быть тем, кем мечтается. И с тем, кто нужен больше жизни. Признайся — больше…»

Влад не мог оторваться от распечатанных листков михайловского дневника. Он читал и перечитывал их накануне вечером, ночью — проснувшись, за завтраком, пока Наташа не убрала ледяную овсянку из-под носа и не всунула, насильно, бутерброд. И сейчас Влад читал, пользуясь затянувшимся ожиданием свидетеля — Виталия Купцова.