Онлайн книга «Синайский гобелен»
|
Отец повернулся к мальчику. Ты до мелочей помнишь храм, так же как твой дед? Да, прошептал мальчик. И можешь представить его в подробностях даже сейчас? Да. Его отец серьезно кивнул, дед радостно заулыбался. Значит, твой дед прав. На песке или под песком, не имеет значения. Для тебя, как и для него, храм всегда на месте. Мальчик решил, что понял, и задал следующий вопрос. Ну раз он всегда там, то сколько он уже там стоит? Кто его построил? Дед притворно нахмурился. Он еще раз обнял малыша. Это уже история, а я в ней не разбираюсь, где уж мне. Но, к счастью для нас, твой отец — ученый человек, который везде побывал и знает все на свете, так что, возможно, он успел прочитать надписи на колоннах и может точно ответить на твой вопрос. Итак, о бывший хаким? Как по-твоему, кто построил Храм луны в Марибе и как давно? Ровно тысячу лет назад и навсегда? Две тысячи лет назад и навсегда? Теперь была очередь Якуба тянуть отца за рукав, и отец улыбнулся. Племя это называлось сабеи, сказал он, а построили они его три тысячи лет назад и навсегда. Малыш открыл рот, услышав непостижимое число. Папа, ты научишь меня читать надписи на колоннах? Да, но сперва Якуб должен объяснить нам, когда они появятся вновь. Пусть расскажет нам о песке. Ты расскажешь, дедушка? Да-да, конечно. Когда опять подует ветер, мы выйдем вместе, принюхаемся к нему и узнаем, запахнет ли вновь ладаном в Храме луны в Марибе. Толстячок фыркнул от смеха. Серьезный, полный достоинства отец повел их обратно к шатру, где грелась вода для кофе. В тот вечер, как и во многие другие, мальчик сидел у костра допоздна, сонно клюя носом, не в силах угадать, откуда берутся те удивительные слова, которыми без устали обмениваются среди теней два старика, из «Зохара» или из «Тысячи и одной ночи», а может, они написаны на камнях Храма луны, где он играл, таинственная мирра его детства, исчезающие колонны, фонтаны и водостоки, возвращающиеся с надписями, которые однажды можно будет прочесть, так же как запахи, что несут порывы ветра, приторный аромат, не исчезающий, как глубоко бы ни были захоронены связки ладана в ту ночь три тысячи лет назад и навсегда, как говорил о Храме луны его отец после долгих десятилетий странствий, или в ту ночь, вчера и на той неделе вечности, как описывал храм его дед среди холмов близ древнего Мариба, где он жил всегда. * * * Получал он и наставления матери, когда они ходили вдвоем собирать всякие травы для салатов в прохладном тусклом свете зари. Иногда мать вдруг издавала странные звуки и по несколько минут стояла, держась за бок и глядя в землю, и он не мог понять, отчего ее лицо вдруг становилось таким изнуренным. А что она могла сказать ему, четырехлетнему малышу? Она вынашивала дитя, только и всего, с каждым днем тяжелея. Когда она наклонялась за травинкой, оно толкало ее, а распрямившись, ей приходилось стоять, закрыв глаза от боли. Благословение материнства попросту забирало из ее тела больше, чем она могла дать. Но он был мал и однажды, когда она пошатнулась на склоне холма, спросил ее о причине. Что случилось, мама? Ему никогда не забыть ту минуту. Судорожно сжатые пальцы, напряженное лицо, усталый, затравленный взгляд. Она опустилась на колени и закрыла лицо. Она плакала. Где у тебя болит? Она взяла его руку и приложила ее к своему сердцу. Где? Я не чувствую. Лучше здесь, сказала она и положила один из его крошечных пальчиков на вену на запястье. Тут твоя кровь. Там у тебя болит? Нет, болит в сердце, там, где ты не чувствуешь. Но папа сможет почувствовать. Отец великий хаким. Он кого хочешь может вылечить. Нет. Ты не можешь почувствовать это, потому что иногда у человека бывает такая боль, которая принадлежит ему одному. Тогда он начал плакать, и она, стоя на коленях, потянулась поцеловать его в глаза. Не плачь. Все прошло. Не прошло. А папа может вылечить, я знаю, может. Нет, сыночек. Но это нечестно. Честно, новая жизнь взамен старой — это всегда честно. Чья жизнь? Ты о чем говоришь? Неважно чья. Важно, что когда приходит время твоей собственной боли, надо нести ее самому, потому что у других людей есть своя. Не у всех. Боюсь, что у всех. У дедушки нет. Он всегда смеется. Это только кажется. Но на душе у него другое. Что? Твоя бабушка. Она умерла очень давно, и он все время тоскует о ней. Ну, уж папа-то ни о чем не тоскует. Тоскует, даже он. Сейчас у него есть приют, но много лет не было. А однажды, незадолго до того, как он забрел в наши края, твой дед нашел его одиноким в пыли. У него было ужасное время, когда он совсем потерял себя. Малыш упрямо помотал головой. Неправда, папа никогда не терялся. Он прошел от Тимбукту до Гиндукуша и спускался по Тигру в Багдад, и за три рассвета и два заката прошел через весь Синай и даже не заметил, что не взял с собой еды и питья. Никто никогда не совершал того, что делал мой отец. Может быть, но я не говорю, что он потерялся в пустыне. Он потерялся вот здесь, в сердце, где у меня болит. Мальчик посмотрел на землю. Он всегда принимал все, что говорила мать, но ему казалось невозможным, чтобы у весельчака деда на душе была печаль. И уж совсем нельзя было поверить, что его отец когда-то мог потеряться. Поэтому, говорила она, не будем говорить твоему папе про мою боль, ведь у него свое бремя из прошлого. Он пришел сюда, чтобы обрести покой, он принес нам счастье, и мы должны отплатить ему тем же. Она положила ему руки на плечи. Обещай мне это. Он снова заплакал. Обещаю, сказал он, но я же хочу помочь. Может, я что-нибудь могу сделать? Может, ты когда-нибудь разыщешь наш дом. Твой отец нашел приют здесь у нас, но твой дед и я на самом деле не отсюда. Почему? Потому что мы евреи. А где же наш дом? Я не знаю, но когда-нибудь ты нам его отыщешь. Хорошо. Я обещаю. Она улыбнулась. Ну, пойдем, надо набрать трав к обеду. Эти наши двое мужчин беседуют и беседуют без остановки, а весь день напролет решая вселенские дела, они проголодаются. * * * Для поездок в Каир, чтобы изучать ислам, он пользовался одним из арабских имен отца. В Сафад для изучения каббалы он ездил под еврейским именем деда. Когда пришла пора получать западное образование, он спросил, какое имя ему взять. |