Онлайн книга «Пленники вечности»
|
Серебряный как-то беспомощно заморгал, потом порывисто вскочил и с ненавистью уставился на карту. — Знают ли на Москве, что польские хоругви да полки литовские тянутся к кордонам ливонским? Не томи, скажи мне, князь. — Вот ты о чем? — Басманов задумчиво пожевал губами. — Тогда понятна кручина твоя, Никита Романович. — Так ведает царь о ляхах? — Я сам царю говорил — король польский зло умыслил, хочет не дать нам немца добороть. — И что государь? Басманов не выдержал взгляда Серебряного, опустил голову. Никита Романович криво улыбнулся. — Чуяло сердце мое… — Неправду оно чуяло! — взорвался Басманов. — Царь в уме, ведает, что творит. Не хочет он ссоры с соседями. Потому и не шлет гонцов ко двору ляхов, не гонит дьяков в земли литвинов. Серебряный мрачно обозревал свои сапоги, молчал многозначительно. — Князь Курбский при царе сейчас? — наконец спросил он. Басманов ждал этого вопроса. — В Москве он. Пока я там был, он единожды токмо у государя был. Отчет давал за гибель отрядов наших. — Отбрехался поди… — буркнул Серебряный. — А что он мог поделать? Адашевские псы все уши государю прожужжали про южные земли пустующие, Иоанн Васильевич внял им. Сам велел полки убрать. — Мог настоять, — упрямо склонил шею Серебряный. — На то он и воевода, чтобы иной раз самому царю перечить. Ведь ребенок малый мог предсказать, что Кестлер учудит, как только потянутся стрельцы да казаки на юг! Мог, да не стал. — Уж не в измене ли ты хочешь князя обвинить? Смотри, Никита Романович… Серебряный посмотрел Басманову в глаза, зло выплюнул слова: — Будь в измене прямой он повинен, сам бы поехал в Кремль, бросился бы царю в ноги… — Так чего же напраслину возводишь? Слова подсердечные бросаешь на ветер? — Небрежение людьми вижу я, — устало сказал Серебряный. — Вижу, что не любо ему в этой войне верх взять. Устал князь Курбский от дел ратных. Устал и запутался. — В чем запутался? — быстро спросил Басманов. — Или ты не знаешь, воевода опричный, что больше говорит Курбский с поляками да литвинами, чем с русскими людьми? Что носит платья латинские, порядки латинские в своем лагере вводит? О том все войско говорит. — На то духовник у него имеется. — Духовник… Серебряный едва сдержался, чтобы не наговорить богохульственных слов. — Оставим Курбского, — проговорил Басманов медленно. — Притомился я с дороги, а на Москве устал крепко от адашевских людишек да сильвестровых выкормышей. — Да что это я, в самом деле! — спохватился Никита Романович. — Сейчас кликну людей, трапезничать станем. Басманов посмотрел на него с улыбкой. — Небось, сам едал вчера только? Щеки ввалились, глаза горят угольями, словно у волка… — Да где ж тут пиры закатывать? Скоро в шатре появились невесть откуда взявшиеся яства, медовуха, подслеповатый, но голосистый гусляр-сказитель. Басманов едва притронулся к еде, Серебряный же уплетал за обе щеки. — Ты броню-то сними, — не удержался опричный воевода от ехидного замечания. — Больше влезет. Никита Романович что-то пробурчал, расправляясь с печеной утицей. — Мне Ярослав так оголодать не дает, — заметил опричник. — Зудит, что твоя теща… — Был и у меня такой зудящий, — откликнулся Серебряный. — Да я его в ертаул сослал. Пусть из кустов на Ревель полюбуется. Совсем своим скулежом надоел, хуже репы пареной. Наконец умолк гусляр и, по едва заметному знаку Никиты Романовича, исчез из палатки. — Скажи честно мне, по-христиански, — обратился Серебряный к опричнику. — Государь велел тебе сменить меня? Басманов покачал головой. — Давно не водил я полки, да у тебя и получается лихо, другим на загляденье. Видно, отлегло от сердца у Никиты Романовича. — Что велел государь? — Я ведь не гонец с подставы ямщицкой, — притворно возмутился Басманов. — Будет что тебе сказать государю, пришлет человечка с папиром. Я по своим делам здесь, опричным. Серебряный вздохнул. — На благо ли поделили Русь на земщину и опричнину? Не ляжет ли через то меж нами стена? — Ты что, решение царское лаять удумал? Охолони, Никита Романович. Со мной можно, а попадется какой иной человечишка… — Я воин, привык говорить, что на сердце, без хитростей. От сердца привык говорить. — И что сердце твое вещует? Серебряный помедлил, собираясь с мыслями. — Мнится мне, княже, что пытаемся мы бить врага разверстой пятерней. Дурно выходит, каждый перст сам по себе. — Для убедительности он потыкал в скамью растопыренными пальцами. — Тогда как надобно кулаком его бить единым. — На словах-то гладко выходит… Кулаком… — Басманов усмехнулся недобро. — Рука — это не Русь. У длани единая голова есть, которая правит, единое сердце ей жар дает. А на Руси голов много, иные — шибко умные головы, с изгибистым и скользким умом. В опричнине, коль она мала и лично государем выбрана, есть порядок. Ее можно уподобить единому кулаку. А в земщине… — Я в земщине… Репнин и Русин тоже… были… Басманов глянул на него волком. — Ты никак решил, что опричники на всю земщину ножи точат? Глупости это и вражьи домыслы! Эдак мы на всю Русь мечи вострить должны. — Говорят всякое… — А ты больше слушай, — отрезал Басманов. — Учил тебя духовник — по делам, а не по словам о людях мнить? Серебряный замолчал. Басманов устало поднялся, подошел к карте и постучал по ней ногтем. — Кто корабли завел на Балтике? — Ты, княже. — Не я, — наставительный тон резанул слух Никиты Романовича, — а опричнина. Не сладить с таким князю Басманову, чтоб в одиночку в далеких землях сыскать верного датчанина, сведущего в морском деле, построить верфь, руководить флотом, да еще и в тайне до поры это сохранить. А кто… — Да знаю я, сколько вы ладного делаете, а еще больше мыслите сделать, — махнул рукой Серебряный. — Только не по нраву мне все эти тайны, секреты. — Вот потому ты полками командуешь, а я в опричном приказе волю государя выполняю. И все при деле, к вящей славе Руси. — Ты, словно щенка несмышленого, меня отчитываешь, — посетовал Серебряный. — Не обессудь, — заметил Басманов, — но ты отроческие слова речешь. Пятерня, кулак… Или не видишь, сколько явной измены вокруг войны Ливонской? А сколько скрытого недоброжелательства? Можно с этим совладать, коли прежним обычаем жить станем? |