Онлайн книга «Видоизмененный углерод»
Я понятия не имел, как долго здесь пробыл. Я не имел понятия и где нахожусь. И в скольких похожих местах мы уже побывали за эту ночь. Все это не имело значения, потому что… Зеркало не входило в рамку — острые осколки упирались в пластмассовые края, удерживая опасно зависший центр, расколовшийся звездой. «Слишком много краев, — пробормотал я про себя. — Осколки никак не желают сойтись вместе, мать их». Эти слова показались мне очень выразительными, будто случайная рифма, прозвучавшая в обычной речи. У меня мелькнула мысль, что я ни за что не починю это зеркало. Только бесполезно обрежу руки. Твою мать. Оставив лицо Райкера в зеркале, я, пошатываясь, вернулся к столику, заставленному высокими свечами, за которым Трепп посасывала длинную трубку из слоновой кости. — Мики Нозава? Ты серьёзно? — Да, твою мать, — яростно тряхнула головой Трепп. — «Кулак флота», так? Я смотрела этот фильм по крайней мере четыре раза. В Нью-Йорке полно колониального барахла. Теперь это последний писк моды. Особенно мне понравилось то место, где Нозава разбирается с аквалангистом, нанося удар ногой в полете. Я прочувствовала этот удар до самых костей. Красотища. Поэзия в движении. Эй, а ты знаешь, что в молодости Нозава снимался в голопорнухе? — Чушь собачья. Мики Нозава никогда не снимался в порнухе. Ему это не нужно. — А кто говорит о нужде? Парочка куколок, с которыми он игрался, — лично я занималась бы с ними и совершенно бесплатно. — Чушь. Собачья. — Клянусь Господом Богом. В оболочке с европейскими глазами и носом, которую Нозава списал в утиль после автокатастрофы. Он там ещё совсем молодой. В этом баре стены и потолок были увешаны нелепыми музыкальными инструментами-гибридами, а полки за стойкой заставлены древними бутылками, затейливыми статуэтками и прочим никчемным хламом. Уровень шума относительно низкий, и я пил что-то такое, что на вкус не походило на отраву, причиняющую слишком много вреда моей системе. В воздухе чувствовался слабый привкус мускуса; на столиках стояли вазочки с леденцами. — Зачем ты это делаешь, твою мать? — Что? — обалдело тряхнула головой Трепп. — Держу кошек? Мне нравятся ко… — Работаешь на эту долбаную Кавахару. Это же жертва аборта, треклятая шлюха-маф, не стоящая даже пепла от сигареты. Так почему же ты… Трепп схватила меня за руку, которой я оживленно жестикулировал, и на мгновение мне показалось, что драки не миновать. Во мне пьяно ожила нейрохимия. Но вместо этого Трепп с любовью обвила моей рукой свое плечо, привлекая к себе. Моргая по-совиному, она заглянула мне в глаза. — Слушай, что я тебе скажу. Наступило затянувшееся молчание. Я подождал, пока Трепп, сосредоточенно нахмурившись, сделает большой глоток из бокала и поставит его на стол с преувеличенной осторожностью. Наконец она погрозила пальцем. — Не суди и не судим будешь, — запинаясь, промямлила она. Другая улица, спускающаяся вниз. Идти вдруг стало легче. Над нами в полную силу высыпали звезды, более яркие, чем те, что я видел в Бей-Сити. Остановившись, я задрал голову, наслаждаясь зрелищем ночного неба, пытаясь отыскать взглядом созвездие Единорога. Тут. Что-то. Не так. Чужое небо. Ничего знакомого. У меня под мышками выступил холодный пот, и внезапно отчётливые яркие точки превратились в армаду, надвигающуюся извне, готовящуюся начать бомбардировку планеты. Марсиане вернулись. Мне показалось, я вижу их, выжидательно кружащих в узкой полоске неба над нами… Я начал падать, и Трепп едва успела меня подхватить. — Эге-ге! — рассмеялась она. — Что ты там увидел, кузнечик? Чужое небо. Становится все хуже. В другом туалете, залитом болезненно ярким светом, я пытаюсь запихнуть в нос порошок, который мне дала Трепп. Мои ноздри уже пересохли и горят, порошок постоянно высыпается обратно, словно показывая, что для этого тела уже достаточно. За спиной открывается дверь кабинки, и я бросаю взгляд в большое зеркало. Из кабинки появляется Джимми де Сото, в полевой форме, испачканной грязью Инненина. В жестком свете туалета его лицо выглядит особенно плохо. — Все в порядке, приятель? — Не очень. — Я чешу ноздрю, в которой, похоже, начался пожар. — А ты как? Джимми машет рукой, показывая, что жаловаться нечего, и приближается к зеркалу. Срабатывают датчики, реагирующие на свет, из крана начинает питься вода, и Джимми, склоняясь над раковиной, моет руки. Грязь и кровь, смытые с кожи, образуют густой бульон, закручивающийся крохотным водоворотом в сливном отверстии раковины. Я чувствую плечом прикосновение тела Джимми, но его единственный уцелевший глаз пригвоздил меня к отражению в зеркале, и я не могу или не хочу оборачиваться. — Это сон? Джимми пожимает плечами и продолжает опирать руки. — Это край, — отвечает он. — Край чего? — Всего. Всем своим видом Джимми показывает, что речь идёт о чем-то само собой разумеющемся. — Мне казалось, ты приходишь ко мне только во сне, — говорю я, как бы ненароком бросая взгляд на его руки. С ними что-то не так; сколько бы грязи ни отскреб Джимми, остается все больше и больше. Ею уже забита вся раковина. — Что ж, можно сказать и так, приятель. Сны, галлюцинации, вызванные стрессом, или напряженная работа мысли, как сейчас. Понимаешь, это и есть край. Трещина в действительности. То, где наступает конец таким глупым ублюдкам, как я. — Джимми, ты умер. Я уже устал повторять тебе это. — Угу. — Он трясет головой. — Но для того, чтобы добраться до меня, ты должен сам спуститься в трещину. Бульон из крови и грязи начинает стекать в раковину, и я вдруг понимаю, что, когда он вытечет весь, Джимми тоже исчезнет. — Ты говоришь… Он печально качает головой. — Все это слишком сложно, мать твою, чтобы вдаваться в подробности. Ты ошибочно полагаешь, что в наших руках находятся рычаги контроля действительности, только потому, что мы можем зафиксировать какие-то её отдельные крохи. Но все гораздо серьёзнее, приятель. Гораздо серьёзнее. — Джимми, — беспомощно развожу руками я, — что мне делать, блин? Он отступает назад от раковины, и его изуродованное лицо искривляется в жуткой усмешке. — Вирусная атака, — отчётливо произносит Джимми. При воспоминании о моем собственном крике на побережье Инненина меня прошибает холодный пот. — Ты ведь не забыл, не так ли? |