Книга Личное время, страница 5 – Хуан Мирамар

Все побаивались Хиромайта. Некоторые говорили, что он кэгэбист и доносчик, но говорили за глаза и как-то неуверенно, потому что в душе понимали, что это не так – не было в нем этого суетливого заискивания, услужливости мелкой и неуместной, которая всегда «стукача» выдает и отличает.

Он никогда не спорил, а споры в Кофейнике всегда были жаркие, до крика, обо всем, но больше всего о политике – власть ругали открыто. Софью Власьевну – Советскую Власть ненавидели все, и всегда кто-нибудь из завсегдатаев приходил с новым анекдотом о власти и все над этим анекдотом ржали, хотя далеко не всегда был он смешным. Хиромант не смеялся никогда, и это не преувеличение – он действительно никогда не смеялся, только иногда рот кривил презрительно, когда анекдот или чья-нибудь шутка были слишком уж глупыми или пошлыми.

В Кофейнике Хироманта не любили, но никто не решался открыто ему перечить, хотя обществом его явно тяготились, и как только он подсаживался к какому-нибудь столику, компания быстро расходилась, выдумывая разные предлоги.

Однажды наглый и глупый алкоголик Чернецкий, на-бычив свою кудрявую низколобую голову галерного раба, сказал ему:

– Что ты сидишь тут, высматриваешь, вынюхиваешь?! Пошел отсюда, а не то вышвырну тебя, тихарь недоделанный!

Хиромант продолжал сидеть, не говоря ни слова, разглядывая свои руки, а когда Чернецкий выдохся и перестал орать, вдруг сказал тихо, ни к кому не обращаясь:

– А вот интересно – у онанистов волосы начинают на ладонях расти.

Конечно, все присутствующие тайком проверили свои ладони, но только дурак Чернецкий, который только что кончил угрожающе размахивать руками, повернул их ладонями кверху и уставился на свои ладони, как баран на неожиданно возникшую на привычном пути изгородь. Общий хохот увенчал победу Хироманта – Чернецкий, грохнув стулом, покинул заведение, а Хиромант продолжал сидеть и молчать.

Странный человек был Хиромант, странно было и то, что он не пил, не пил вообще ничего – ни вина, ни водки, ни пива, и это в тот исторический момент, когда Империя уверенно скатывалась в бездну всеобщего пьянства и загула. Пили все: начальники и подчиненные, партийные и беспартийные, пили на работе и после работы, по праздникам и будням, по поводу и без повода. А Хиромант не пил. Но пьянство не осуждал, а напротив, поощрял.

Например, сказал он как-то сильно пьющему Окуню-актеру:

– Мало ты пьешь.

Окунь-актер опешил – такого ему еще никто не говорил, а не далее как нынешним утром жена ему жуткий скандал из-за пьянства устроила, а тут: «Мало ты пьешь».

– Издеваешься? – спросил Окунь-актер с ленивой обидой в голосе.

– Да нет, – ответил Хиромант, – тебе больше надо пить, и тогда, может, откроется тебе…

– Что откроется? – изумился Окунь-актер.

– Не знаю, как это у вас называется – карьера что ли? – тихо сказал Хиромант.

И действительно, запил вскоре Окунь-актер по-черному, но не в связи с советом Хироманта, а просто так. Запил настолько серьезно, что был помещен в вытрезвитель, где как раз находился знаменитый артист Таль, и вышли они из вытрезвителя вместе, и вместе опохмелялись, и в конце концов забрал Таль Окуня-актера в Москву, и стал он известен и знаменит. Говорил он, правда, потом, что об этом разговоре с Хиромантом не помнит, а карьерой своей обязан исключительно своему таланту.

Но не все предсказания Хироманта были благоприятными. Пестрый народ ходил в Кофейник, особенно во время оттепели шестидесятых: студенты из Университета и уголовники, проститутки и непризнанные, но жаждущие признания и славы поэты и художники; сидели там валютчики и фарцовщики, и «простые Советские инженеры» заходили после службы пить коньяк из кофейных чашечек.

Был завсегдатаем Кофейника и ассирийско-украинский поэт Евген Барда, писавший на украинском стихи ужасные, но публиковавшийся как представитель национального меньшинства. Немногочисленная община ассирийцев, традиционно! занимавшаяся в городе чисткой и мелкой починкой обуви, гордилась своим поэтом, и потому был Барда всегда при деньгах, угощал охотно, но взамен требовал слушать свои стихи, в которых щедро рифмовались украинские глаголы во славу Советской власти, открывшей ассирийскому народу дорогу в светлое будущее.

Сиживал среди слушателей Барды и Хиромант, но не ради выпивки, конечно, а так, и светился в это время в его глазах огонек естествоиспытателя. Так смотрел бы, наверное, Линней на какую-нибудь неизвестную букашку, как смотрел он на Барду, завывавшего глагольные рифмы, закатив в экстазе единственный глаз – на втором у надежды ассирийской поэзии было огромное уродливое бельмо.

– Умрет он скоро и страшной смертью, – сказал как-то своим тихим голосом Хиромант Рудаки, тоже находившемуся среди слушателей Барды, но тоже не из-за выпивки, а по случайному стечению обстоятельств – подсел тогда Барда со своими поклонниками к его столику, и делать было нечего.

Рудаки вспомнил, что, кажется, тогда Хироманту не поверил, а потом узнал, что Барда действительно через пару дней попал под электричку на переезде и перемололо, говорили, его страшно, так что хоронили в закрытом гробу. Он вспомнил сейчас об этом пророчестве и поежился – столько лет прошло, но помнил он до сих пор это ощущение жути от прикосновения к чему-то непонятному, чего просто не должно быть.

Рудаки сидел на своем балконе, курил и вспоминал. Вспомнил и то, как предсказал ему тогда, давно, Хиромант благополучие и достаток в будущем. Предсказал, и, похоже, сбылось, правда, и благополучие, и достаток были относительными, но в общем Рудаки был доволен – деньги большие были ему не нужны и то, что было у него сейчас, его вполне устраивало. Он вспомнил, как Хиромант спросил его тогда, тридцать почти лет назад:

– Тяжело тебе с похмелья?

– Угу, – признал он, потому что было ему действительно ой как тяжело – дома сплошные скандалы, денег нет, весь в долгах, и один только выход виделся – снова напиться.

– Это хорошо, что тяжело, – продолжал Хиромант, – это опыт накапливается, экзистенциальное ощущение жизни, – любил он иногда вставлять ученые словечки, хотя вроде бы ничего не читал и образования у него, кроме школы, не было никакого, и добавил, немного помолчав: – Зато потом, лет через двадцать, все у тебя будет хорошо, достигнешь ты успеха во всем, что будет тебя интересовать.

– Долго ждать, – скривился Рудаки, потому что мысль в то время у него была одна: найти рубль, чтоб пива выпить.

– Раньше не получится, – сказал Хиромант, – опыт должен накопиться, а сейчас ты к Серикову подойди, он деньги за перевод получил.

И вспомнил сейчас Рудаки, что последовал он тогда совету Хироманта, и Сериков деньги за перевод действительно получил, и напились они тогда с ним по-крупному, и снова потянулась эта маята: пьянка – скандал – похмелье – пьянка, пока вдруг резко все не переменилось к лучшему.

А вот Хироманта он с тех пор не видел и совсем забыл о нем, думал даже, что он умер, пока сегодня утром он вдруг не возник из небытия и не позвонил.