Онлайн книга «Электрическое тело пою!»
«О боже! — Байес застыл от ужаса, начиная верить. — Боже мой!» Он взглянул на сцену, потом бросился вперед: — Сюда! Все назад! Освободите помещение! Сюда! Сюда! И толпа каким-то чудом разорвалась. С треском распахнулись театральные двери и потом захлопнулись, пропустив наружу разгоряченные тела. На улице толпа бурлила и клокотала, угрожая проклятиями и неслыханными карами. Весь театр сотрясался от бессвязных воплей, криков и предсказаний страшного суда. Байес долго глядел на трясущиеся дверные ручки, дрожащие замки и защелки, на охранников и человека, зажатого между ними. Внезапно он отскочил назад, как будто еще что-то, еще более ужасное, стряслось здесь, в проходе между рядами. Его левый ботинок ударился о какой-то предмет, который отлетел в сторону и закружился на ковре под креслами, как крыса, играющая со своим хвостом. Байес нагнулся и вслепую нащупал под креслами теплый еще пистолет. Вернувшись обратно в проход, он сунул пистолет в карман. Прошло не меньше минуты, прежде чем Байес заставил себя повернуться в сторону сцены и этой фигуры посередине. Авраам Линкольн сидел в своем резном высоком кресле, его голова откинулась в сторону и повисла в неестественном положении. Широко раскрытые глаза глядели в пустоту. Его большие руки мягко отдыхали на подлокотниках, как будто в любую минуту он мог податься вперед, встать и объявить это грустное происшествие оконченным. С трудом переставляя ноги, как будто под проливным дождем, Байес пошел на сцену. — Свет, черт возьми! Дайте больше света! Где-то там, за сценой, невидимый электрик вспомнил вдруг, для чего существует рубильник. Подобие рассвета забрезжило в мрачном, темном зале. Байес поднялся на помост, обошел вокруг Линкольна и остановился. Да. Так и есть. Маленькое аккуратное пулевое отверстие в основании черепа за левым ухом. — Sic semper tyrannis [1] , — пробормотал где-то незнакомый голос. Байес резко поднял голову. Убийца сидел теперь в последнем ряду театрального зала. Опустив голову вниз, он говорил в пол, как будто самому себе: — Sic… Он смолк на полуслове, почувствовав опасное движение над головой. Кулак одного из охранников взлетел вверх, как будто человек ничего не мог поделать с собой. Кулак готов был уже опуститься на голову убийцы, чтобы заставить его замолчать. — Не надо! — сказал Байес. Кулак замер в воздухе. Охранник отвел руку в сторону, в гневе и отчаянии сжимая и разжимая пальцы. «Не было, — подумал Байес. — Ничего не было. Ни этого человека, ни охраны, ни…» Он повернулся и еще раз посмотрел на отверстие в голове убитого президента. Из отверстия медленно капало машинное масло. Такое же масло стекало изо рта Линкольна по подбородку и бакенбардам и падало капля за каплей на галстук и рубашку. Байес встал на колени и приложил ухо к груди Линкольна. Там, глубоко внутри, слабо тикали и жужжали шестеренки, колесики, пружины, не поврежденные, но работающие просто по инерции. По какой-то сложной ассоциации этот угасающий звук заставил его в тревоге подняться на ноги. — Фиппс?! — пробормотал Байес. Охранники переглянулись в недоумении. Байес сжал руки: — Фиппс собирался прийти сегодня? Боже мой, он не должен видеть этого! Ступайте, позвоните ему, придумайте что-нибудь. Скажите, что произошла авария, да, авария на заводе в Глендайле. Быстрее! Один из охранников выбежал из зала. «Боже, задержи его дома, пусть он не видит этого», — подумал Байес. Странно, в такую минуту он думал не о себе. Жизнь других людей замелькала перед глазами. Помнишь… тот день, пять лет назад, когда Фиппс небрежно бросил на стол чертежи, эскизы, акварели и объявил о своем великом плане? И как все они уставились на рисунки, потом на него и выдохнули: «Линкольн?» Да! Фиппс рассмеялся, как отец, только что вернувшийся из церкви, где некое высшее видение обещало ему необычайно одаренного ребенка. Линкольн. В этом что-то было. Линкольн, рожденный вновь. А Фиппс? Он создаст и воспитает этого сказочного, вечно живого гигантского ребенка-робота. Разве это не прекрасно… стоять среди лугов Геттисберга, слушать, учиться, смотреть, править лезвия наших бритвенных душ и жить? Байес ходил вокруг тяжело осевшей фигуры, поглощенный воспоминаниями. Фиппс, поднявший рюмку над головой, как линзу, что одновременно собирает в фокусе лучи прошлого и освещает будущее. "Я всегда мечтал сделать такой фильм: "Геттисберг [2] и огромное людское море; и там, далеко на краю этой дремлющей на солнце беспокойной толпы, фермер с сыном, напряженно слушающие и ничего не слышащие, пытающиеся уловить разносимые ветром слова высокого оратора там, на далекой трибуне. Вот он снимает цилиндр, смотрит в него, как будто смотрит себе в душу, и начинает говорить. И фермер сажает сына к себе на плечи, чтобы поднять его над этой сдавленной многотысячной толпой. Высокий голос президента разносится по округе то ясный и чистый, то слабый и отдаленный, захваченный в плен и разносимый в стороны гуляющими над полем ветрами. Много ораторов выступало уже до него, и толпа устала, превратившись в сплошной комок шерсти и пота. Фермер нетерпеливо шепчет сыну: — Ну что? Что он говорит? И мальчик, весь подавшись вперед и повернув по ветру пушистое, как персик, ухо, шепчет в ответ: — Восемьдесят семь лет… — Ну? — …тому назад отцы наши основали… — Ну, ну?! — …на этом континенте… — Ну? — …новую нацию, рожденную свободной и вдохновленную той идеей, что все люди… И так это продолжалось: ветер, разносящий во все стороны хрупкие слова далекого оратора, фермер, позабывший про тяжкую ношу, и сын, приложивший руки к ушам, схватывающий смысл речи, пропускающий иногда целые фразы, но все вместе замечательно понятное до самого конца: |