Книга Джевдет-бей и сыновья, страница 36 – Орхан Памук

Омер расхаживал по соседним комнатам с сигаретой в руке, разглядывал мебель. Выходя из комнаты, в которой стояли инкрустированный перламутром гарнитур и фортепиано, он сказал:

— В этом доме ничего не меняется! — Увидел самовар, обрадовался и прибавил: — Не думай, я это не в укор тебе говорю.

Рефик улыбнулся, заметив, что вид кипящего самовара, как ему и хотелось, начинает благотворно действовать на неразговорчивых дотоле друзей.

— Вот, стало быть, как ты думаешь? — сказал Рефик, и, желая вовлечь в разговор Мухиттина, повернулся к нему: — А ты что скажешь?

— Ты же знаешь, что мне твой дом не очень нравится.

Рефик понял, что все будет именно так, как он хотел.

— Да уж знаю, — сказал он, улыбаясь, и, чтобы не молчать, прибавил: — Впрочем, разве тебе вообще нравится что-нибудь, кроме поэзии?

— А как же. Женщины, веселье, умные люди…

— Кстати, об умных людях, — вставил Омер, усаживаясь напротив Мухиттина. — Когда выходит твой сборник?

— Да что ты все об этом спрашиваешь? Скоро. Жду.

— Хорошо, а еще чем ты занимаешься?

— Работаю по специальности. Засиживаюсь на работе допоздна, возвращаюсь домой усталым. Иногда бываю в Бейоглу или в Бешикташе — у меня есть знакомые среди завсегдатаев тамошних мейхане. [55] Дома пишу стихи. Мне этого достаточно.

— Интересно, смогу ли я тоже когда-нибудь сказать: «Мне этого достаточно»? — проговорил Омер.

— Да, теперь наш Мухиттин и инженер, и поэт. Помнишь, ты когда-то говорил, что похож на Достоевского, потому что он тоже был инженером?

— Да нет, не поэтому, — сказал Омер, — а потому, должно быть, что в Мухиттине, как и в Достоевском, есть что-то демоническое.

Мухиттин усмехнулся. Ему нравилось, когда о нем говорили.

Рефик, желая порадовать друга, продолжал:

— А еще ты говорил, что когда-нибудь ослепнешь. Но самое главное, конечно, вот что: ты говорил, что если не станешь к тридцати годам хорошим поэтом, то покончишь с собой.

— Да, я в свое время чего только не говорил… Но от тех слов о поэзии и самоубийстве я и сейчас не отказываюсь.

Омер весело рассмеялся. Мухиттин бросил на него выразительный взгляд, но сказал лишь:

— Смейся, смейся… — с таким видом, будто был настолько уверен в своем решении, что не хотел даже тратить время на то, чтобы убедить в его серьезности других.

Рефик радовался, что снова все было как прежде. Он достал из буфета чашки, поставил на поднос сахарницу, посмотрел, заварился ли чай. Вроде бы ничего не забыл.

— Принеси-ка еще чего-нибудь с градусом, — попросил Омер.

— Да у нас ничего нет, только папин клубничный ликер. Он его по праздникам пьет.

— Ладно, не надо. А ты, Мухиттин, пьешь?

— Бывает.

— Однажды, кажется в сентябре, он пришел сюда совершенно пьяный, — сказал Рефик.

— Пить надо, дружище, надо! — провозгласил Омер.

— Почему это?

— Пить нужно потому… Как вкусно пахнет чай, Рефик!.. Потому что алкоголь — хорошая штука!

— Вы потом сами себе чай наливайте, кто сколько хочет, — сказал Рефик.

— Почему же хорошая?

— Ладно, объясню, — улыбнулся Омер с таким видом, будто хотел сказать: «Ты меня сам заставил, моя совесть чиста!» — Дело в том, что выпивка поднимает человека над повседневностью. — Почувствовав волнение, он встал с места. — Заставляет понять, как страшна обычная, заурядная жизнь!

— Вот, оказывается, какие в тебе кроются мысли! — удивился Мухиттин. — Даты садись, садись.

— Я тебе в праздник говорил об этом, — сказал Рефик.

— Во мне вообще много чего кроется. Я многому научился в Европе. Я уже не буду тем лентяем, каким был раньше. Не буду довольствоваться малым. Я научился… Теперь я знаю — у меня только одна жизнь, а потом — все, конец.

— Что же, раньше ты этого не знал? — улыбнулся Мухиттин.

Омер, направлявшийся к столу, вдруг остановился.

— Да, теперь я знаю. Знаю кое-что такое, чего ты не понимаешь и поэтому смеешься. В жизни нужно что-то сделать, чтобы она не осталась пустой. Нужно все преодолеть и чего-то добиться. И чтобы другие это заметили. Я не хочу прожить заурядную жизнь!

— Что же ты тогда смеялся надо мной, когда я говорил о поэзии и самоубийстве?

— Смеялся. Но ты неправильно меня понял. Разве можно придавать такое значение стихам? Я…

— Выходит, нельзя? — переспросил Мухиттин.

Омер открыл краник самовара.

— Выходит, так! Во всяком случае, по моему мнению…

— Хорошо. Тогда интересно узнать, чем же ты намерен заняться? — спросил Мухиттин и снова начал барабанить пальцами по подлокотнику.

— Я поеду в Сивас, буду зарабатывать деньги! — Омер почти кричал. — Деньги! И с этими деньгами я добьюсь всего! Все будет моим!.. — Он вдруг замолчал, словно испугался сам себя. — Вот вы на меня смотрите с насмешкой. Думаете, я чересчур разгорячился? Или… Впрочем, да, я разгорячился.

Омер поставил чашку с чаем на трехногий столик, так и не донеся ее до губ, и сделал несколько резких движений рукой, точно помогая себе таким образом подобрать нужные слова. Заметив это, улыбнулся:

— Что-то нервный я стал в последнее время — потому что боюсь, что меня здесь засосет в трясину сонной, тихой семейной жизни. Ты, Рефик, не принимай это, пожалуйста, на свой счет. Но я не хочу, ничего не сделав, обрядиться в тапочки и утонуть в заурядности! — Сказав это, он краем глаза взглянул на ноги Рефика, и облегченно вздохнул, увидев, что тот в ботинках. — А я хочу очень многое сделать! Я хочу жить богатой и полной жизнью. Жить богатой жизнью — и стать в буквальном смысле богатым, чтобы все в этой жизни было моим! — И он забормотал, словно повторяя затверженное наизусть: — Женщины, деньги, всеобщее восхищение…

Вспомнив про чай, взял чашку и вернулся на свое место.

— Хорошо, но почему же ты так принижаешь поэзию?

— Потому что поэзия — занятие для безропотных. Что ты сокрушишь стихами, чем с их помощью овладеешь? Будешь терпеливо ждать… Ха! Старая сказка. Жди и дождешься! Я теперь в это не верю. Не верь тем, кто говорит, что нужно быть терпеливым! Что до меня, то я верю только в себя самого.

— Это все идеи не новые… — протянул Мухиттин.

— Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня — всё.