Онлайн книга «Богомолье»
|
Солнце начинает клониться, но еще жжет. Темные боры придвинулись к дороге частой еловой порослью. Пышет смолистым жаром. По убитым горячим тропкам движутся богомольцы – одни и те же. Горкин похрамывает, говорит: квас это на ноги садится, и зачем-то трясет ногой. На полянке, в елках, он приседает и говорит тревожно: «Что-то у меня с ногой неладно». Велит Феде стащить сапог. Нога у него синяя, жилы вздулись. Он валится и тяжело вздыхает. Мы жалостливо стоим над ним. Антипушка говорит: не иначе, надо его в тележку. Горкин отмахивает – хоть ползком, а доберется, по обещанию. Антипушка говорит: кровь бы ему пустить, в Пушкино бабку найдем либо коновала. Горкин охает: «Не сподобляет Господь… за грех мой!» Мечется головой по иглам, жарко ему, должно быть. А от ельника – как из печи. И все стонет: – За ква-ас… на сухариках обещался потрудиться, а мурцовки захотел, для мамону… квасом Господь покарал… Домна Панферовна кричит: – Кровь у тебя замкнуло, по жиле вижу! Какую еще там бабку… сейчас ему кровь спущу!.. И начинает ногтем строгать по жиле и разминать. Горкин стонет, а она на него кричит: – Что-о? Храбрился, а вот и пригодилась Панферовна! Ничего-о, я тебя сразу подыму, только дайся! И вынимает из саквояжа мозольный ножик и тряпочку. Горкин стонет: – Цирульник… Иван Захарыч… без резу пользовал… пиявки, Домнушка, приставлял… – Ну, иди к своему цирульнику, «без резу»!.. Ты меня слушай… я тебе сейчас черную кровь спущу, дурную… а то жила лопнет!.. Горкин все не дается, охает: – Ой, погоди… ослабну, не дойду… не дамся нипочем, ослабну… Домна Панферовна машет на него ножиком и кричит, что ни за что помрет, а она это дело знает – чикнет только разок! Горкин крестится, глядит на меня и просит: – Маслицем святым… потрите из пузыречка, от Пантелеймона… сам Ераст Ерастыч без резу растирал… А это доктор наш. Домна Панферовна кричит: «Ну, я не виновата, коли помрешь!» – берет пузырек и начинает тереть по жиле. Я припадаю к Горкину и начинаю плакать. Он меня гладит и говорит: – А Господь-то… воля Господня… помолись за меня, косатик. Я пробую молиться, а сам смотрю, как трет и строгает ногтем Домна Панферовна, вся в поту. Кричит на Федю, который все крестится на елки: – Ты, моле-ельщик… лапы-то у тебя… три тужей! Федя трет изо всей-то мочи, словно баранки крутит. Горкин постанывает и шепчет: – У-ух… маленько поотпустило… у-ух… много легше… жила-то… словно на место встала… маслице-то как… роботает… Пантелеймон-то… батюшка… что делает… Все мы рады. Смотрим – нога краснеет. Домна Панферовна говорит: – Кровь опять в свое место побегла… ногу-то бы задрать повыше. Стаскивают мешки и подпирают ногу. Я убегаю в елки и плачу-плачу, уже от радости. Гляжу – и Анюта в елках, ревет и шепчет: – По-мрет старик… не дойдем до Троицы… не увидим!.. Я кричу ей, что Горкин уж водит пальцами и нога красная, настоящая. Бегу к Горкину, а слезы так и текут, не могу унять. Он поглаживает меня, говорит: – Напугался, милок?.. Бог даст, ничего… дойдем к Угоднику. Мне делается стыдно: будто и оттого я плачу, что не дойдем. А кругом уже много богомольцев, и все жалеют: – Старичок-то лежит, никак, отходит?.. Кто-то кладет на Горкина копейку; кто-то советует: – Лик-то, лик-то ему закрыть бы… легше отойдет-то! Горкин берет копеечку, целует ее и шепчет: – Господня лепта… сподобил Господь принять… в гроб с собой скажу положить… Шепчутся-крестятся: – Гро-ба просит… душенька-то уж чует… Антипушка плюется, машет на них: – Чего вы каркаете, живого человека хороните?! Горкин крестится и начинает приподыматься. Гудят-ахают: – Гляди ты, восстал старик-то!.. Горкин уже сидит, подпирается кулаками сзади – повеселел. – Жгет маленько, а боли такой нет… и пальцами владаю… – говорит он, и я с радостью вижу, как кланяется у него большой палец. – Отдохну маленько – и пойдем. До Братовщины ноне не дойти, в Пушкино заночуем уж. – Сядь на тележку, Горкин!.. – упрашиваю я. – Я грех на себя возьму! То, что сейчас случилось, – вздохи, в которых боль, тревожно ищущий слабый взгляд, испуганные лица, Федя, крестящийся на елки, копеечка на груди, – все залегло во мне острой тоской, тревогой. И эти слова – «отходит… лик-то ему закрыть бы…». Я держу его крепко за руку. Он спрашивает меня: – Ну, чего дрожишь, а? Жалко меня стало, а?.. И сухая, горячая рука его жмет мою. Солнце невысоко над лесом, жара спадает. Вон уж и Пушкино. Надо перейти Учу и подняться: Горкин хочет заночевать у знакомого старика, на той стороне села. Федя поддерживает его и сам хромает – намяли сапоги ногу. Переходим Учу по смоляному мосту. В овраге засвежело, пахнет смолой, теплой водой и рыбой. Выше – еще тепло, тянет сухим нагревом, еловым, пряным. Стадо вошло в деревню, носятся табунками овцы, стоит золотая пыль. Избы багряно золотятся. Ласково зазывают бабы: – Чай, устали, родимые? Ночуйте… свежего сенца постелим, ни клопика, ни мушки!.. Ночуйте, право?.. Знакомый старик – когда-то у нас работал – встречает с самоваром. Нам уже не до чаю. Федя с Антипушкой устраивают Кривую под навесом и уходят в сарай на сено. Домна Панферовна с Анютой ложатся на летней половине, а Горкину потеплей надо. В избе жарко: сегодня пекли хлебы. Старик говорит: – На полу уж лягте, на сенничке. Кровать у меня богатая, да беда… клопа сила, никак не отобьешься. А тут как в раю вам будет. Он приносит бутылочку томленых муравейников и советует растереть, да покрепче, ногу. Домна Панферовна старательно растирает, потом заворачивает в сырое полотенце и кутает крепко войлоком. Остро пахнет от муравьев, даже глаза дерет. Горкин благодарит: – Вот спасибо тебе, Домнушка, заботушка ты наша! Прости уж за утрешнее! Она ласково говорит: – Ну чего уж… все-то мы кипятки. Старик затепливает лампадку, покрехтывает. Говорит: – Вот и у меня тоже кровь запирает. Только муравейками и спасаюсь. Завтра, гляди, и хромать не будешь. Они еще долго говорят о всяких делах. За окошками еще светло, от зари. Шумят мухи по потолку, черным-то черно от них. Я просыпаюсь от жгучей боли, тело мое горит. Кусают мухи? В зеленоватом свете от лампадки я вижу Горкина: он стоит на коленях, в розовой рубахе, и молится. Я плачу и говорю ему: – Го-оркин… мухи меня кусают, бо-ольно… |