Онлайн книга «Солнце мертвых»
|
Синей Кастели нет: черная ночь — пустыня. Храпит из балки, из темноты, — конь запаленный дышит? Взрывая снег, у моих ног, из балки выкаты кается черное: татарин, за ним его черный конь. Хрипит татарин, и конь хрипит. Я бегу от него к воротам. Татарин бежит за мной… — Ты… бери… нема люди… ночь черный… Быюк-Ламбат… йей… бери… Аллах… Я не вижу его лица. Я вижу, как конь головой мотает, хочет поводья вырвать?.. Мотнул и уткнулся в снег. Я вижу парок над ним. Я отмахиваюсь от них, от призраков… стараюсь открыть калитку… Держит меня татарин, рукою молит… И вдруг… — Йей!.. — вскрикивает татарин и чутко всматривается во что-то в балке. Я ничего не вижу. Он срыву дергает повод, но конь уснул. Он бьет его кулаком по шее и кидается в сторону. Бежит и кричит кому-то, кого он видит: — Йей! ханым! козяйк… бери… конь!.. Йей!.. Я напрягаю глаза, не вижу. Кому же кричит татарин? Найдется ли человек, кто снял бы с него напавший на него ужас? Никого не видно. Бежит за кем-то, кричит… Я захлопываю калитку и ставлю кол. Человек нашелся. Утро принесло весть: взяли коня у татарина. Понес чумовой татарин шесть фунтов хлеба в Биюк-Ламбат. Быть может, спасут коня. А как же теперь татарин?.. Говорил в городке дьякон: — Дурак татарин! Повали коня, ешь коня! Ему бы на месяц с семьей хватило, продержаться… Посоли мясо… — А соли-то нет, отец дьякон! — Мясо-то прокопти, без соли лопай! — А может, ему своего коня жалко было?.. — Ко-ня жалко?! Как коня жалко, раз за шесть фунтов хлеба отдал?! Лупоглазый… Жалко?!.. А просто… голову потерял от страху!.. Воистину — голову потерял чумовой татарин. Три конца Снег полежал три дня, тронулся и потек. Плывет грязь в балку. Торчат из грязи мокрые рога виноградника, иссохшие усы-петли. Испугал снег татарина — и плывет. Отрыгнет еще земля травку — прогреет солнцем. Помер Андрей Кривой с нижнего виноградника. Ходил после «ванной» с неделю — крякал. Молчал и крякал. Потом прилег. Жаловался — «внутри ломит». А помер тихо. Помер и Одарюк. Две недели места не мог найти: и ходить, и сидеть, и лечь — все больно. Жаловался, что «клинья вогнали в поясницу» и под сердце давит. За две недели в сухенького старичка обратился, глотнуть не мог. Водицы испить просил: глотнет, а принять не может. Кричал шибко, как отходил: — Огне-ом… палит!.. Поглядел на детей, и выкатились из его глаз две слезы. А помер тихо. И дядю Андрея выпустили после «ванной». Во всем сознался. Пришел на горку, на Тихую Пристань — тихий, как после большой работы. Бродил по горке в майском своем костюме, почерневшем, скатавшемся, — пищи себе искал. Прознал, что Антонина Васильевна, из пшеничной котловины, корову со страху режет, пришел под вечер и остановился на пороге. Стоял и молчал — тенью. Не видела его Антонина Васильевна: рубила в корытце студень. Стоял дядя Андрей у притолоки, смотрел, как шипит на плите в корчаге, как на белом сосновом столе разложены — бурая печень, мозги, а в окоренке шершавой тряпкой коровий рубец мокнет. Повернулась Антонина Васильевна — ахнула: испугалась тени. — Что… вы?.. Вы это… дядя Андрей?! Что с вами?.. — Дайте… за-ради Бога… кишочки… Дала ему Антонина Васильевна пригоршню «рубки» — для холодца, отрезала и рубца, с ладонь, и ребрышко. Поглядел на нее дядя Андрей плаксиво, сказал хрипом: — Нутро у меня повернуто… всю утрибку мою поспутало-завязало… какое-бы… средство?.. Гляжу, а в глазу трусится… упасть боюсь… Дала ему Антонина Васильевна перцовки выпить. Пошел дядя Андрей по дачам — за мясорубкой. Нигде не было мясорубки. А зачем голодному мясорубка? — А жевать нечем… зубы все растерял… Говорил «евать» и «убы». — Где же вы их потеряли-то, так сразу? — Так… о камень… Проходил с неделю, стало его сгибать. Узнал, что и Андрей Кривой, и Одарюк Григорий жить приказали, — пришел к ночи к Марине Семеновне на веранду. Спросила его Марина Семеновна сурово: — Разве вы чего тут забыли? — Я тут ничого не забул… — жалобно сказал дядя Андрей, как волк затравленный. Рассказывала про это свидание Марина Семеновна — жалеть не жалела: — …А ветер был, с Чатырдага, холода завернули. А он стоит и стоит, трясется. — Чего вы стоите… сядьте на табурет. Сел он на табурет, на кончик. Оглянул комнату, все глазами прощупал, и говорит: — Одеялы у вас… знаменитыи… найдуть — возьмут. А я говорю ему: — Вы чего это в узелке держите, куда собрались? Сказал, что проститься зайдет с покойником, с Григорием, — четвертый день все не похоронят. У них и переночует, — дома-то холодно, силы нет дровец нарубить, от холоду не спится. А поутру в больницу — думает. — Очень, — говорит, — у меня все внутри ломит, и как огнем палит. Может, — говорит, — меня параличом расшибло, снутри! Во мне, — говорит, — вроде как крыса завелась, грызется. — Не от козлиного ли смальца, дядя Андрей? — говорю. Очень меня досада одолела — все ему высказать. — Не ел я вашего козлика! Зачем вы так?! А не смотрит. А я ему на это: — Вы и Тамарку не трогали, и гусей, — говорю, — и уточек моих не пробовали… А помните, — говорю, — дядя Андрей, как я вам в саду-то нагадала? Как вот снег упадет… Как затрясется! Страшный, как смерть, стал. — Будут вас, дядя Андрей, черви есть! Как вы моего козлика, так и они вас… И будет, будет! Все во мне поднялось опять, себя не слышу. — Я, — говорю, — вчера на вас карты раскидывала, на виневого короля… вы! Конец вам вышел! Вот он, конец, и есть! — Да я ж, — говорит, — вовсе не виневый… Я… жировый! И тут не сознается! Тут уж я прямо не в себе!.. — Это, — говорю, — жировый-то вы с жиру да смальцу! А вы черный, весь вы черным-черный, как вот… земля! На лице-то у вас… земля выступила!.. — Видите… — говорит, — уж помираю я, а вы… меня добиваете. — А вы, — говорю, — сироток моих добили! Гаснут! — Ну, простите, коли так… Не я добил… а нас всех добили… И не сказал, а… всхлипнул! Тут мне его жалко стало. — Ну, — говорю, — дядя Андрей… я вам простила, а судьба не простила. Не от меня это, что помираете… и дня не проживете, вижу. Судьба… Ну, вот, хлебца я вам дам… от жалости дам хлебца… напоследок покушайте… сегодня пекла, три фунта. — Отрезала ему кусочек, теплый еще. Так и вцепился. И… покрестился, как из рук хлебушка взял! Так мне это понравилось!.. Душа-то православная… |