Книга Мария в поисках кита, страница 65 – Виктория Платова

А если быть совсем точной — с ней все не так. Потому что никакой сувенирной лавки больше нет.

Ну да, теперь сквозь окна просматривается книжный магазин. И не просто книжный — букинистический. Из тех сумрачных и многозначительных букинистических, что так любит запихивать в свои опусы ВПЗР. Их несколько, они раскиданы по свету (от диковатого Марракеша до унылого и вполне предсказуемого Кельна) и являют собой точный слепок с вэпэзээровской души. Хотя… поскольку душа у ВПЗР слишком мала и слишком незначительна (что-то вроде смятого фантика от конфеты «грильяж»), наверное, правильнее будет сказать:

слепок со внутренностей ее черепной коробки.

В этих окультуренных и псевдоэстетских магазинчиках чего только не сыщется! Их полки забиты самой разной литературой; не обязательно великой, но той, что подпадает под определение «Большой стиль» (как его трактует сама ВПЗР). В основном это — постмодернистская срань, кучкующаяся у гениталий; брошюрки с экстремистским/левацким уклоном — между строк в них просвечивают все те же мятущиеся гениталии; двадцать пять изданий «Алисы в стране чудес» Кэрролла, включая подарочные, детские и миниатюрные (размером с спичечный коробок). Из коробка можно раз за разом вынимать по одной спичке-цитате, поджигать ее о серную полоску собственного словоблудия — вдруг получится красиво? Вдруг высветится нечто значимое, нечто потаенное? Нечто такое, что приходило в голову немногим на этой земле, — едва ли миллиард человек наберется. В крайнем случае — два…

Что еще можно обнаружить в книжной норе, облюбованной ВПЗР для ее сложноподчиненных сентенций?

Киноплакаты, — ведь ВПЗР так любит кино!.. Конечно, о «Зите и Гите» речи не идет, эту нетленку ВПЗР по привычке засовывает себе в жопу прячет в подсобных помещениях, не связанных с ее божественным гипоталамусом ни дверью, ни даже стеной. Первую плакатную скрипку играют Годар и Трюффо, с альтами неплохо справляются Феллини и Антониони; Марко Феррери отхватил себе виолончель, а Лукино Висконти — секцию духовых целиком. И лишь бедолаге Клоду Шабролю достался блестящий маленький треугольник, не самый почетный инструмент в оркестре и совсем не самый незаменимый, — а все потому, что ВПЗР никак не может решить: любовь к Шабролю — это дурной вкус или нет? И какого именно Шаброля впендюрить в текст, чтобы прослыть умницей и утонченной интеллектуалкой с прицелом на литературную премию, — раннего или позднего?.. Ранний, несомненно, подошел бы больше, но он чересчур хрестоматиен, и его расхватали на ссылки задолго до ВПЗР. Зато у позднего все в порядке с названиями фильмов, а хорошее название — уже половина успеха. Так считает ВПЗР, у которой вечно происходят затыки с названиями собственных книг: болезнь всех авторов, начинавших как третьесортные беллетристы. Имена ее первых нескольких романов невозможно ни запомнить, ни произнести — так они тусклы и непривлекательны; ничего общего с блестящим «Человек появляется в эпоху голоцена» или строгим, но моментально входящим в сознание «Жестяным барабаном». Что уж говорить о «Сто лет одиночества»! — это сочетание слов ВПЗР ненавидит, и только потому, что оно пришло в голову не ей, а какому-то латиноамериканцу, а сам роман (по ее мнению) намного слабее названия. Ту же ненависть в ней вызывает переоцененная по самые гланды Франсуаза Саган с ее «Потише, басы», «Прощай, грусть» и «Немного солнца в холодной воде». Бедняжку Саган не спасает даже то, что она умерла. Да нет, смерть только усиливает ненависть, причем на несколько порядков, ведь теперь тонкокостная и тонкошеяя французская la chienne [37] и вовсе недостижима. И ее бунтарская юность, и первый роман, опубликованный в девятнадцать, тоже недостижимы. У ВПЗР была совсем другая юность, и первый роман совсем не в наплевательские девятнадцать, а много, много позже; и она никогда не просыпалась знаменитой, и даже теперь, в сорок четыре, у нее нет и сотой доли той славы, которая была у Саган.

Есть от чего тронуться мозгами.

Книгам Саган, обскакавшей ВПЗР по всем мыслимым и немыслимым параметрам, в букинистических, ею же самой и придуманных, нет места по определению. Но там всегда найдутся лестницы, которые никуда не ведут и никогда не кончаются. А чтобы читатель прочно застрял на этих лестницах и — в идеале — сломал бы себе ногу (а лучше шею), она подбрасывает на ступеньки всякий многозначительный мусор. Или правильнее назвать его «трэшем»?

Возможно.

На ступеньках лестниц, сочиненных ВПЗР, валяются кубики с нерусским алфавитом («нерусский» — первое и главное условие); о ребра этих кубиков легко порезаться — так они остры. А картинки на них! — чего только не вытворяют эти дурацкие картинки… Нарисованные птицы так и норовят цапнуть тебя за палец острым клювом, и все ягоды обязательно окажутся волчьими, а все цветы — беленой и белладонной. От детских паровозиков тоже имеет смысл держаться подальше: и глазом моргнуть не успеешь, как твои кишки намотаются на деревянные колеса невинного красного цвета. Бипланы, жуки и якоря — еще один повод для того, чтобы расстаться с жизнью; спасательный круг никого не спасает, единственное его предназначение — утянуть тебя на дно и там похоронить.

«Salvavidas» — спасательный круг по-испански.

«Bouée de sauvetage» — спасательный круг по-французски, — так утверждают словари, куда ВПЗР время от времени сует нос. А на предлоги и артикли, если таковые имеются, ей попросту насрать. И она никогда не бросит тебе спасательный круг, совсем напротив: будет бесстрастно и холодно, с любопытством вивисектора, смотреть, как ты погибаешь.

Франсуаза Саган никогда не была такой жестокой.

Кроме кубиков на ступеньках частенько встречаются колющие и режущие предметы: ножи с зазубренными лезвиями, опасные бритвы с костяными ручками (и с обязательным указанием фирмы-производителя, такие достоверные детали не могут не подкупать), просто лезвия (преимущественно ржавые), шипы ядовитых растений, иголки от шприцев — целый арсенал для любителей хорошо обставленного и с помпой исполненного суицида.

Впрочем, до суицида ВПЗР доводит дело очень редко, но ее хлебом не корми — дай только порассуждать на эту тему.

Что еще?

Цветы в вазах, обязательно засохшие и мертвые, но время от времени оживающие по непонятным (не иначе как магико-реалистическим) причинам. Деревянные прилавки, испещренные самыми разными надписями: от афоризмов великих людей до срамных изречений, что встречаются только и исключительно в общественных туалетах, — это и есть хваленый вэпэзээровский постмодернизм. Нечто неудобоваримое, но иррационально-привлекательное, из тех вещей, что застревают в горле навечно; ни проглотить, ни выплюнуть. Будь ВПЗР не такой ленивой, она обязательно изучила бы пару графических программ, чтобы вставлять в тексты еще и рисунки в стиле «lavatory [38] -наив»; но ее хватает лишь на бессмысленное баловство со шрифтами.

Под прилавками тоже найдется немало всякой всячины: мелкие предметы родом из детства (как правило, патологически-несчастного и связанного с какой-то дрянной тайной) — дешевые брошки, обгрызенные карандаши, куски мела, засушенные для гербария цветы (в отличие от цветов в вазе, они никогда не оживают); пряжки от ремней, на которых кто-то когда-то вешался; весьма приблизительные перья весьма условных птиц (тех самых, что запечатлены на кубиках); старинные монеты, пуговицы от платьев из коллекции Biba (осень-зима 1957 года); зажигалки, огрызки сигар, чубуки от трубок… Всего и не упомнишь, ах, да… Я забыла про брелки от ключей.