Онлайн книга «Мексиканский для начинающих»
|
– Самое дорогое, дурачок! – втолковывала Шурочка. – Из того, что имел, – самое дорогое. Выпивку и уши! «Она еще не знает о наследстве» – подумал Василий. – Твои уши – очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе? – Как сказать, припоминаю вроде. – Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые, – вздохнула Шурочка и вновь расцвела. – Ну а к ушам приложилось остальное – ум, честь, совесть! Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось. – И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала – просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду. Василий так разнежился! Миллионы подобных признаний уместились бы в его вселенском сердце. Он чувствовал, что был уж мертв, но восстает из праха. Царь Моктесума, святая Приска, богиня плодородия и даже Алексей Степаныч больше не страшили. До полного возрождения остался сущий пустяк – упаковать сокровища и сдать алькальду под расписку. Пусть строит новый грандиозный храм в честь всех святых и иже с ними! «Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как мы хотели б, шагать средь них в одном строю!» – пели божественным дуэтом Шурочка с Василием по крутой дороге к алькальдии. Сто огней
Все счастливые государственные учреждения меж собою схожи. А несчастливо каждое на свой лад. Тяжелые двери алькальдии были криво приоткрыты, и резной апостол Петр растерян, будто посеял ключи. Пока Шурочка с Василием поднимались по серебряной лестнице, вверх-вниз и обратно пробежали с дюжину охранников, отдаленно напоминавшие военизированных апостолов, только более растерянные и возбужденные. – Попахивает переворотом, – сказал Василий. – Чего они суетятся? – Да это один и тот же! – заметила Шурочка. – Погляди, на поясе три кобуры, а под мышкой четвертая. На исходе лестницы он уже нетерпеливо поджидал – с толстой тетрадью, в которой должен расписаться всяк входящий. И Василий, расшалившись, махнул сабельным росчерком – Чапаев, а Шурочка отметилась Анной Карениной. Провожая эту мало совместимую парочку к приемной алькальда, охранник то и дело порывался заговорить – что-то сильно наболевшее, накипевшее не давало покоя и выплеснулось-таки у самых дверей: – Документы проверял! Клянусь девственницей Гвадалупой! Он вызывал доверие! Кто же мог знать? Сумбурное признание предварило сомнения и страсти, царившие в самой приемной. Две секретарши – Пати-Лети и Пипита – дымились многозначительными сигаретными клубами. Вероятно, уже высказали все, что могли-хотели, и теперь таинственно общались взмахами бровей, миганием и таращением глаз, краснением и бледнением щек, кручением носа и трясением, будто от утюжного ожога, кистями рук, что в мексиканской среде означает невероятный эмоциональный перегрев. Любезная Пати-Лети протянула небольшие анкеты, куда требовалось внести семейное положение, группу крови и отпечаток пальца на собственный выбор. – Присаживайтесь, – сказала она. – Придется чуть-чуть подождать. Аль рато! [50] – Не уверена, – возразила прямолинейная Пипита. – Возможно, аста маньяна. [51] Шурочка и Василий опустились на мягкие, располагающие к долгой отсидке стулья. Напротив под стеной стояла картина, укрытая полотном, а от ее висения сохранился большой светлый квадрат. – Можно взглянуть? – спросила Шурочка, быстро пресытившись квадратом. – Думаю, – с заминкой ответила Пати-Лети, – можно. Это портрет нашего алькальда. Приподнимая полотно, Шурочка улыбнулась Василию: – Интересно, в чьи руки попадут сокровища Моктесумы? – В руки народа! – бодро сказал он. – И эти руки воздвигнут храм. Но те, что высовывались с портрета, вряд ли чего-либо когда-либо воздвигали – разве что преграды и препоны. Они напоминали запретительные кирпичи. Екнуло Шурочкино сердце. Одним махом сдернула она полотно. И опустилась на пол, едва ли не в кирпичные руки. Это был портрет Алексея Степаныча Городничего! Художник изобразил его в полный рост, изумрудноглазым и золотоухим, между двумя ширмами со сценами из жизни Моктесумы. – Невероятно! – воскликнул Василий, будто залюбовался Моной Лизой. – Какая мощь! А глубина экспрессии! А эта загадливая ухмылка! Шурочка, как царевна-лягушка, медленно, от кощея, завороженно, пятясь по полу, шепнула: – Тихо, Васенька, – бежим без паники. – Вам так понравился наш алькальд? – удивилась Пати-Лети, не подозревавшая о сногсшибательной силе искусства. – Бывший алькальд! – поправила не без злорадства Пипита. – Нынешней ночью он навеки покинул свой пост. – Умер? – выдохнула Шурочка. – Для города – безусловно! – Не говори так! – вмешалась Пати-Лети. – Быть может, он еще займет место в строю. – Только в арестантском! – отрезала Пипита. Похоже, они пустились вскачь по новому долгому кругу, и Шурочка постаралась вывести их тележки сразу на финишную прямую. – Что же приключилось? – Сегодня ночью, – начала Пати-Лети, вздыхая через слово, – когда алькальд работал… – Известная работа – делишки обделывал, сети плел, – перебила Пипита, нервно раскачиваясь на стуле. – В его кабинет ворвалась бешеная собака, – срывающимся голосом продолжила Пати-Лети. Пипита едва не грохнулась: – Какая собака? Благородный человек! Народный мститель, вроде Сапаты! Он требовал кусок мяса для каждого мексиканца – есть свидетели в соседних домах! – Ну хорошо – собака с признаками народного мстителя, – пошла на уступки Пати-Лети. – Ее сейчас допрашивают в ветеринарке. Ворвалась и чуть не загрызла алькальда! Выскочив из-за стола, Пипита затопала ногами: – Глупости, глупости, глупости! Укусил пару раз для острастки! И вообще неважно, сколько – укусы не являются смягчающим вину обстоятельством. А факты говорят, что бывший, слава богу, алькальд напился, свинья свиньей, и в этом безобразном виде изнасиловал [52] трех девушек! – Двух, – прошептала Пати-Лети, утирая слезы. – И не совсем девушек. |