Книга 8-9-8, страница 61 – Виктория Платова

Сначала Габриель думал, что чувство это — любовь, какой ее описывают в толстенных душещипательных романах. Если бы он прислушался к рассказу Марии-Христины о произошедшем в семье убийстве, которое тщательно скрывалось и тщательно отмаливалось, — мысль о любви не пришла бы ему в голову

Это не любовь.

Это — страх, порождаемый совершенным преступлением. И страстное желание избавиться от него и снова обрести былую легкость и ясность бытия. И попытка успокоить нечистую совесть, задобрить ее, заговорить ей зубы.

Для таких, не слишком благородных, целей и нужна тетка-Соледад. Она вроде сосуда — той самой клепсидры, где хранятся чужие преступления и проступки. Сосуд удобен для всех, особенно для приходящих женщин и мужчин. Шепнуть о преступлениях и проступках Соледад — все равно что облегчить душу, избавиться от греха и больше никогда не вспоминать о нем.

Вряд ли за всеми проступками тянется кровавый шлейф. Это могут быть штуки помельче — супружеские измены (к ним склонны женщины), разбои и грабеж (к ним склонны мужчины), кражи всех мастей (к ним склонны оба пола). О причинах визитов к Соледад можно лишь догадываться, но однажды Габриель увидел в окрестностях своего дома Птицелова.

Во второй и последний раз.

Это во всех отношениях эпохальное событие произошло спустя непродолжительное время после их первой встречи. Птицелов не восстановил билет и не уехал из города, как надеялся Габриель, — следовательно, его смерть в купе для некурящих была отложена на неопределенное время. Жизнь тоже не пошла на пользу Птицелову — выглядел он еще хуже, чем тогда, когда Габриель болтался у него на руке и лепетал о поисках человека по фамилии Молина. Островки щетины стали гуще, волосы спутались окончательно и вокруг рта добавилось несколько новых морщин. На Птицелове не было поварской куртки, ее место заняла черная рубаха с длинными рукавами. Рубаха заправлена в стянутые ремнем джинсы, тупоносые ботинки вычищены, хоть и не до конца: к подошвам прилипли ошметки глины.

Габриель увидел Птицелова из окна отцовского кабинета — он стоял на противоположной стороне улицы, подпирая стену плечом и перекатывая во рту незажженную сигарету.

От ужаса и предчувствия близкой расправы (Птицелов пришел к нему — к кому же еще? пришел потребовать свои вещи и, при случае, вышибить дух из тела) у Габриеля подкосились ноги. Он рухнул на пол, закрыл глаза, скорчился и подтянул колени к животу. Сколько можно пролежать на полу с закрытыми глазами?

Сколь угодно долго. Сто лет. Двести. Всю жизнь.

Габриель заворочался минут через пятнадцать, когда ужас, сковавший его тело, слегка ослабил хватку и уступил место самому обыкновенному невинному страху, сходному со страхом темноты, страхом высоты, страхом перед змеями и страхом никогда не вырасти и на всю жизнь остаться десятилетним. С подобными страхами справляться легко: нужно только набрать в рот побольше воздуха, сделать несколько рассудительных вдохов и выдохов и сказать себе: ничего дурного со мной не произойдет.

В доме полно людей, и они не бросят Габриеля в беде. В доме полно дверей, которые не перед всяким распахнутся, а уж перед человеком со спутанными волосами — тем более. После того как сумка Птицелова была выпотрошена и оставлена в укромном уголке, они с Осито проявили максимум осторожности: петляли по улицам, запутывая следы и то и дело оглядываясь — нет ли хвоста?

Хвоста не было.

Хотя взрослый Птицелов и сильнее ребенка Габриеля, но он совсем не такой ловкий, не такой юркий, не так быстро бегает. И он ни за что бы не нашел Габриеля, если бы не знал, где искать.

А он не может знать, не должен.

Найти в большом городе мальчишку без особых примет (а Габриель — именно такой мальчишка), не имея на руках его имени и адреса, — невозможно. Значит то, что Птицелов возник поблизости, является простым совпадением. Случайностью.

Случайность, как же!

Птицелов прошел по улице, не замедляя шага, — прошел и скрылся вдалеке, вот это была бы случайность! Но он стоит на противоположной стороне, глазеет на окна и никак не решится закурить: случайностью и совпадением здесь и не пахнет.

Поднявшись и ощущая дрожь во всем теле, Габриель отгибает штору и выглядывает из-за нее: проклятый Птицелов все еще стоит. Правда, теперь без сигареты и не один. Он разговаривает с женщиной и сосредоточено кивает головой. К ним подходит еще одна женщина, и они беседуют уже втроем. После этого Птицелов скалит в улыбке узкие губы и снова кивает головой.

Женщины говорят все жарче, перебивая друг друга, но он, похоже, больше не слушает их.

Поворачивается и уходит, ни разу не оглянувшись.

И спустя десяток лет Габриелю ничего не стоит вызвать в памяти фигуру Птицелова: он идет не быстро и не медленно, руки сложены за спиной в замок, пальцы переплетены. Дома, мимо которых он проходит, на мгновение теряют свой естественный цвет, становятся темнее, как будто попали в тень от гигантской тучи.

Небо в тот день было безоблачным.

А Птицелов — черным, хотя черными были только волосы и рубашка на нем. Черная худая птица, вышагивающая по тротуару, — вот чудо!.. Птицелов сам превратился в птицу; на секунду Габриелю становится жаль его.

Женщин, которые разговаривали с Птицеловом, Габриель видит чуть позже, в прихожей. Обе в одинаково длинных юбках, только кофты — разные: голубая и пестрая, со множеством кнопок, рюшек и металлических крючков. Владелица пестрой кофты (та, что помоложе) — красивая, с тяжелым, туго затянутым узлом волос на затылке, с красными губами, глазами навыкате и маленькими усиками. Вторая, в голубом, — настоящая старуха, под стать Габриелевой бабушке.

— Странный человек, — шепчет старуха молодой.

— И вам так показалось?

— Еще бы!..

Они перемывают кости Птицелову, это несомненно.

— …так долго расспрашивал о Санта-Муэрте, а потом взял и ушел.

— Вид у него был неважный. Больной он, что ли?

— Больному нужно к доктору, а не к Санта-Муэрте.

— Не нам судить, — замечает молодая. — Мне говорили, что Санта-Муэрте выслушает любого.

— Все верно, милая, но…

— Иногда бывает, что так тебя скрутит от плохих мыслей — прямо ложись и помирай. А иногда бывает, что помираешь от них с утра до вечера и ждешь конца, а конца-то и нет.

— Вот для того и нужна Санта-Муэрте, только она может помочь.

— Только она…

Так Габриель впервые сталкивается с именем Санта-Муэрте.

Ни к кому из близких оно кажется неприменимым, но женщины обсуждают ту, кто сейчас присутствует в доме, — по-другому их слова не истолковать. Почтение, благоговение и надежда слышатся в их голосе, с такими интонациями говорят о светиле врачебной науки, взглядом избавляющем от страданий. Или о чудотворной статуе богоматери, которая сезонно мироточит, одно прикосновение к ней сродни благодати.