Книга Дело Локвудов, страница 36 – Джон О'Хара

Однажды во время семейной ссоры (самой неприятной из всех, когда-либо происходивших на глазах у Джорджа) мальчик из чувства товарищества сразу принял сторону деда. Ссору начала его мать.

— Мистер Локвуд, когда вы намерены сдержать слово и сломать стену? — спросила мать.

— Пока жив хоть один Бэнди…

— Последний Бэнди умер два года назад, а стена все еще стоит, — сказала Аделаида.

— А ты не торопи меня, сударыня.

— Два года — срок немалый. Вы же обещали сломать.

— Про обещание что-то не помню. Я сказал: поговорим.

— Мистер Локвуд, это обман. Вы виляете.

— Сказала бы уж, что вру, — и дело с концом.

— И сказала бы, если бы не ребенок… Джордж, иди поиграй.

Приученный повиноваться, мальчик вышел из комнаты, но остался за дверью в холле.

— Так вот, мистер Локвуд, — продолжала мать. — Либо стена будет убрана в ближайшие полгода, либо мы отсюда уедем. — При этом ее акцент прозвучал явственнее — «мы отсюта уетем».

— Мой сын никуда не поедет.

— Вот и ошибаетесь, мистер Локвуд. Авраам тоже хочет убрать стену. Я не желаю, чтобы мои дети росли за тюремной оградой. Так помните, мистер Локвуд: полгода.

— А кто будет платить за слом и за уборку кирпичей?

— Я заплачу, вам это ничего не будет стоить.

— Могла бы вложить свои деньги в более полезное дело.

— А мне никто не указ — на что тратить собственные деньги, мистер Локвуд. Могу и новый дом себе построить. Увезу с собой детей и мужа, а вы тут сидите за своей стеной.

— Ладно, ломай, черт с тобой.

— А вы с подрядчиком договоритесь?

— Договорюсь. И расходы оплачу.

— Мистер Локвуд, я не вредная, но я не хочу, чтобы мои сыновья росли как в тюрьме. И так уже люди смеются над Джорджем, а потом и над младшим будут смеяться.

— Никогда не слыхал, чтобы над моим внуком смеялись.

— Так вы же ни с кем не встречаетесь. А я слышала. Говорят, что он у нас вроде придурковатый.

— Говоришь, что не вредная, а позволяешь себе такие слова.

— Так это же люди, зачем мне-то наговаривать на ребенка.

Джордж мало что понял в этом разговоре, но несколько дней спустя на территории дома появились рабочие и приступили к длительной, шумной и увлекательной работе по разборке стены и укладке кирпичей в штабеля которые потом грузили на повозки. Мальчик не смог уговорить деда выйти во двор: старик не желал ни выходить из дому, ни смотреть в окно на двор, который теперь — без стены — выглядел так странно, ни даже понаблюдать за рабочими, строившими на месте стены железную ограду, которая была ненамного выше его внука. Большую часть времени старик проводил теперь в своей комнате, куда ему приносили даже еду. Никаких историй он уже мальчику не рассказывал — на это, как он говорил, у него не было времени. Так продолжалось около месяца. Потом дед вдруг изменил своим привычкам. Каждое утро он выходил из дому и отправлялся сначала в парикмахерскую, а оттуда в бар при Биржевой гостинице, где оставался до конца дня. Вечером за ним заезжал Рафферти, отвозил домой и помогал добраться до его комнаты.

Через год Мозес умер, так и не рассказав больше внуку ни одной истории. Но к этому времени Джордж уже поступил в первый класс и попал в общество ровесников и ровесниц. На похоронах было много солдат. Дед лежал в гробу, накрытом американским флагом. Гроб стоял не на катафалке, а на каких-то дрогах, запряженных четверкой лошадей. На двух лошадях сидели верхом солдаты. На кладбище солдаты стреляли из винтовок в воздух, а один играл на трубе. Отец Джорджа был в солдатской форме — так же, как многие другие мужчины, хотя они и не были военными. Когда похороны закончились, Джордж увидел немало настоящих солдат, приехавших из-за города. Многие из них были пьяны. За ужином возле отца и матери сидел какой-то старик, которого звали мистер Болц. Он не говорил ни слова, но жал руки всем подходившим. Джордж Локвуд еще никогда не был свидетелем такого количества рукопожатий.

Второй его дед, живший в Рихтервилле, не был рассказчиком, но все равно у него бывало интересно. Неподалеку от Рихтервилла находились две фермы, где разводили пони, и гроссфатер [12] Хоффнер (он хотел, чтоб его называли именно так) часто брал Джорджа туда, чтобы показать лошадок и покатать в блестящей коляске, запряженной четверкой пони. И всегда обещал: вот подрастешь, и у тебя будет свой пони. Иногда Джордж встречал в доме гроссфатера Хоффнера своего двоюродного брата Дэйви Стоукса (он был на год старше), который тоже приезжал навестить деда.

— Тебе гроссфатер собирается подарить пони? — спросил его однажды Джордж.

— Обещал, но я ему не верю, — ответил Дэйви и рассказал Джорджу, что такие же обещания получили еще несколько двоюродных братьев, из которых одному уже одиннадцать лет. Но гроссфатер все тянет с покупкой. Их одиннадцатилетнего двоюродного брата Лероя Хоффнера все еще водят кататься на пони — верхом и в тележке, но собственного пони ему не дарят, а скоро он уже вообще станет слишком велик для пони. Джордж возненавидел Дэйви за эти слова и продолжал верить гроссфатеру. Он рассказал об этом матери и ко дню своего рождения получил пони вместе со сбруей, рессорной двуколкой и санками. Через несколько недель Дэвид Стоукс, а также Лерой тоже получили пони.

— Кто мне подарил пони? Гроссфатер? — спросил Джордж у матери.

— Можно сказать, что да.

— Но это правда?

— Пожалуй, да. А почему тебе так важно это знать? Получил пони, и ладно.

— Потому что я хочу сказать об этом Дэйви.

— Тогда — нет. Пони подарили тебе мы с папой. Но гроссфатер оплатил мою долю расходов. Так что можно сказать, что он тоже участвовал в покупке.

— А должен я благодарить гроссфатера?

— Нет, не должен.

— Значит, он не дарил, раз ты не велишь мне его благодарить.

— Ты — как папа. Замучаешь вопросами. Не говори со мной больше на эту тему.

Дэйви Стоукс, получив пони, сказал Джорджу, что это — подарок родителей, а не гроссфатера, и что Лерою пони тоже подарили родители.

— Гроссфатер — большой врун, — сказал Дэйви Стоукс. — Глупый немец и большой врун. Это мой отец сказал. Он говорит, что все немцы сквалыги.

— Твоя мать тоже ведь немка.

— Уже нет.

— А говорит по-немецки.

— Не может быть, — возразил Дэйви. — Ей отец не разрешает.

— А она все равно говорит. С моей матерью. Они же сестры.

— Все знают, что сестры.

— Все, да не все. Твоя мать разговаривает с моей по-немецки, а ты и не знаешь. Значит, ты не все знаешь.