Книга Жалитвослов, страница 91 – Валерий Вотрин

— Да, ваша светлость.

— Итак, это сбор, а не лов, Пераль. Сбор, а не лов. Вы меня понимаете?

— О да, ваша светлость.

— Итак, кем же вы не будете, Пераль?

— Ловцом, ваша светлость.

Он помнил, как, выйдя от князя, вознегодовал на себя за то, что так легко отказался называться ловцом. В его роду все были ловцы, подстерегатели. Боже, какая нелепость!.. Сбор, а не лов. Бабочки с аккуратно расправленными крылышками, точно распятые, с булавкой в груди. Для чего ты их оставил?.. И вот совершилось…

В дурном настроении прибыл он к бургомистру, велел доложить — явился кавалер Пераль. Двери перед ним распахнулись. Посреди комнаты в явном замешательстве стоял бургомистр Де Сипт, осанистый, в расшитом камзоле и огромном пудреном парике. На лице его выделялись две глубокие морщины, пролегшие от носа к уголкам рта и придающие его лицу выражение горького недоумения. Пераль без поклона быстро подошел к нему и протянул бумагу. То была княжеская грамота, и Де Сипт так и впился в нее глазами. С каждым прочитанным словом две морщины все глубже врезались в его лицо, так что под конец чтения казалось, что они едва не налились кровью.

— Итак, чем же мы прогневили его светлость? — тихо спросил он наконец, возвращая Пералю грамоту. — Тем ли, что исправно платим налоги? — Голос его начал крепнуть. — Или тем, что регулярно снабжаем его двор женщинами, отдавая ему самых красивых женщин города? Этим ли?

— Вы, право, забываетесь, — заметил Пераль.

— …Или тем, что вот уже два года на город наложен интердикт? Младенцев не крестят, покойников не отпевают. Это ему в гнев? Мы во всем склоняемся перед ним, князем нашим, даже в том, что не просим святого отца снять с города интердикт, который был наложен не за наши грехи! А он, наш князь, в отместку затеял… этот подушный сбор!

Такая острота показалась Пералю удачной, он позволил себе улыбнуться.

— Вы немного перегибаете палку, милейший Де Сипт, — произнес он.

— Именно, палку! — перебил бургомистр. — Но если бы вы при вас была шпага, что больше приличествует вам по званию, кавалер, я перегнул бы вашу шпагу!..

— Палка, в противоположность шпаге, придает мне уверенности, — сказал Пераль. — Ведь я сборщик… — Он быстро глянул, не смеется ли бургомистр.

— Мне известно, в чем мы провинились, — сказал тот. — Но он пришел сюда сам, пешком, явился ниоткуда и собрал народ на площади. Он рассказал им про птиц, про мотыльков, про пчел полевых. Он говорил про то, как не быть в подчинении. Город не забыл своих вольностей, Пераль. Еще не так давно мы никому не платили податей, ни одному князю. Люди слушали его затаив дыхание, а он говорил им про скорлупу и сердцевину. Вы меня понимаете, Пераль?

Тот вздрогнул от внезапной схожести.

— Как его зовут? — спросил он.

— Его зовут брат Одо, — ответил бургомистр, с жалостью глядя на Пераля. Тот как бы в нерешительности подступил к нему.

— Дайте мне ее! — попросил он, протягивая руку.

— Неужели вы думаете, — громко, точно провозглашая, произнес Де Сипт, — что служение на пользу государства пошло на пользу мне самому? И что я оставался бы бургомистром этого города в течение шестнадцати лет, если бы имел то, что вы у меня просите?

— Как вы посмели ее отдать кому-то другому! — возмутился Пераль. — Не забывайте, кому вы служите, Де Сипт!

— Однажды, — сказал бургомистр, — цех меховщиков пригласил меня на празднование дня их святого патрона. И, признаться, они славно уделали меня, добрые меховщики. Я очнулся посреди ночи у ведра. Меня, Пераль, рвало, извините за прямоту, но вы ведь знаете, сам я из народа, люблю простое, крепкое словцо. Да, я, кажется, выблевал то, чего вы так жаждете. Уж я искал ее, искал, шарил по дну ведра рукой…

Пераль непроизвольно поморщился. Бургомистр засмеялся. Смех у него был здоровый, народный.

К себе Пераль вернулся уже затемно, миновав первую стражу. Свою треуголку он нес в руках. Сейчас она была доверху полна яиц, он насобирал их на обратном пути. Кое-как взойдя по лестнице, он добрался до кровати, осторожно положил треуголку на постель и затеплил свечу. При свете стал он разбирать добытое. Яйца были мелкие, сорные, некоторые совсем несвежие — случались ему по пути отчего-то все лавочники да подмастерья, многие в подпитии. Правда, попалось и большое воронье яйцо, матово-белое, он стал его рассматривать…

— Мессере! — пискнул кто-то в углу.

Пераль вскочил, поднял свечу повыше и обнаружил в углу мальчишку лет десяти.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Пераль, разглядывая его. Мальчишка показался ему знакомым.

Мальчик в ответ только испуганно замигал.

— Как тебя зовут?

— Антонин, — с запинкой произнес мальчик.

— Почему ты назвал меня мессером?

Мальчишка потупился.

— Ведь вы иноземец, — едва слышно проговорил он.

— Ну хорошо, — улыбнулся Пераль. — Что ты делал в моей комнате? Только не говори, что дверь была отперта. Ты ведь в окно влез?

Мальчишка виновато кивнул.

— Я ждал вас, — прошептал он.

— Меня? Зачем?

— Мессере! — неожиданно громко сказал Антонин. — Отдайте мне то, что вы отняли у моего отца!

Пераль нахмурился.

— А кто твой отец?

— Он хозяин этого двора, — отвечал Антонин. — Отдайте мне это, добрый мессер!

— А ты знаешь, что это такое? — спросил Пераль, подходя ближе.

Антонин с жаром закивал.

— Это надо вручить Господу Богу. Я помню, священник говорил, давно…

— Давно… — откликнулся Пераль, в раздумье поставил свечу на стол, так что угол вместе с Антонином вновь ушел в темноту: — А почему твой отец сам не пришел?

— Он занят по хозяйству, — донесся из темноты тонкий голосок. — Он очень занят, добрый мессер. Так много постояльцев…

Капля горячего воска обожгла Пераля, и, словно в ответ, что-то подступило к горлу, встало комком.

— Не так далеко отсюда, Антонин, — переборов себя, произнес он, — в большом холодном замке живет князь Теодохад. У него рогатый парик и нет сердца, зато есть бабочки, которых собирают для него такие люди, как я. Представь себе, Антонин, залы, бесконечные залы, где вместо гобеленов висят панели с приколотыми к ним мертвыми бабочками. Их так много, Антонин, что от них рябит в глазах. Но князю Теодохаду их мало, он хочет, чтобы все бабочки мира были его, он хочет набить свой замок доверху, он не хочет, чтобы люди вручали их Господу Богу. И когда-то давно, — комок превратился в ком, стал душить, Пераль еле выговаривал слова, — я отдал ему свою. Отдал, ибо не знал, что ее можно вручить еще кому-то.

Мальчик подвинулся к нему.

— Мессере, — прошептал он, — возьмите мою, только отдайте папину!