Книга Испанский смычок, страница 11 – Андромеда Романо-Лакс

Ему даже в голову не пришло заподозрить, что я стащил шоколад у других мальчиков, — учитывая мое хилое телосложение, это было маловероятно. О том, люблю ли я шоколад, он тоже не спрашивал, так как мама успела его просветить на этот счет. В конце концов он наклонил голову и поинтересовался: «Ты копишь его для бедных?»

Я и думать не думал о бедных. Меня слишком занимало то, что происходило со мной в эти последние пять с половиной недель, я радовался искрящейся легкости в голове, обострившимся от голода слухом внимал монотонному перезвону церковных колоколов, гулко отдававшемуся в ушах, и с восторгом ощущал, как сердце наполняется дерзкой силой, заставляя забыть об ущербной ноге. Я гордился тем, что могу обходиться без еды.

— Да, падре, для бедных, — солгал я.

— Прекрасно, — сказал он и отпустил меня домой.

В следующее воскресенье отец Базилио пригласил меня после мессы к себе в кабинет — темную душную комнату с тяжелыми портьерами цвета красного вина.

— Фелю, ты когда-нибудь думал о духовной карьере?

— Это в смысле стать священником?

— Тяжелейший труд.

Я вспомнил мамины рассуждения и на всякий случай уточнил:

— А это достойная работа?

— О, безусловно достойная! — рассмеялся он. — Нет ничего более достойного!

Отец Базилио указал мне, что почитать из Библии; я пообещал, что обязательно почитаю, и действительно иногда листал толстую книгу. Он же помог мне с латынью и научил нескольким словам из современного итальянского, пояснив, что мне это будет полезно, если я когда-нибудь попаду в Рим. Некоторые итальянские слова, добавил он, используют музыканты и композиторы по всей Европе. Тут я навострил уши. Тогда я и узнал, как произносится и пишется адажио, аллегро, анданте, престо, маэстозо.

Надежды отца Базилио на мое клерикальное будущее длились около шести месяцев. К этому времени я не играл на скрипке вот уже больше двух лет. При этом я помнил, что, надеясь в будущем научиться играть на виолончели, должен поддерживать соответствующую физическую норму. Особенно меня тревожило полное исчезновение мозолей с пальцев левой руки. И я нашел способ не только вернуть их на место, но и увеличить: для этого я каждый день минимум по двадцать минут потирал кончиками пальцев грубый камень стен, мимо которых ходил, специально перебираясь на левую сторону улицы. Ночью, лежа в постели, я в темноте тер пальцами стену возле кровати. Со временем кончики пальцев стали жесткими, словно навощенными, и увенчались впечатляюще толстыми светло-желтыми подушечками, а линии отпечатков с них почти стерлись.

Однажды в церкви, уже после мессы, отец Базилио пожелал мне всего хорошего и дружественным жестом взял мою левую руку в свою. Неожиданно лицо у него вытянулось.

В следующую пятницу он спросил меня на исповеди:

— Сколько тебе лет, сын мой?

— Одиннадцать, падре.

— И уже грешишь, как взрослый, — вздохнул он.

Я смутился, не поняв, чем провинился.

— Фелю, ты должен противостоять своему желанию.

Неужели он имел в виду желание играть на виолончели?

— Господь ведает все о твоих поступках.

Я с трудом сглотнул комок в горле:

— Но я ничего плохого не делаю, падре.

Он снова вздохнул. Я услышал, как скрипнула скамейка, на которой он сидел.

— Помогаешь ли ты своим братьям собирать маслины?

— Только один раз в прошлом году. Я тогда упал с лестницы. Иногда Персиваль берет меня с собой. Он велит мне лечь на спину, смотреть снизу вверх и говорить ему, в каком месте за листвой не видно неба, потому что там должно быть больше всего маслин.

Священник кивнул головой и спросил:

— Какой рукой ты пишешь, Фелю?

— Правой.

Он снова замолчал.

— Я знаю, что ты подаешь надежды. Я надеюсь помочь тебе выбрать достойную профессию.

— Что я такого делаю?

— Господь ведает.

— Но я не знаю, падре.

— То, что ты делаешь каждый день! То, из-за чего остаются следы у тебя на пальцах!

— Ах, это! — с облегчением воскликнул я, но тут же насторожился, сообразив, что его вопросы могут означать все что угодно. Тем не менее я твердо стоял на своем: — Я должен это делать. И мне это нравится. Я не могу перестать.

В обычно мелодичном голосе падре Базилио послышались громовые раскаты.

— Конечно тебе это нравится — в том-то и проблема. Я понимаю, что твоего отца нет в живых, но разве мама ничему тебя не учила?

— Учила, падре, — ринулся я на защиту матери.

Я припомнил все, что знал об отце Базилио: он распустил общинный хор, певший на каталанском языке, отдав предпочтение тем, кто пел на итальянском. Может, он вообще не любит каталонскую музыку? Иначе почему так старается отговорить меня от занятий?

В течение нескольких последующих недель отец Базилио был со мной холоден. И вдруг как-то снова подошел и схватил меня за руку. Она у меня была все такой же жесткой. Почувствовав бугорки и рубцы, он выпустил ее и пробормотал: «Учитывая то осквернение, которому подвергается эта рука, я даже не должен касаться ее!»

Когда я рассказал маме, что отец Базилио решил больше не прикасаться ко мне, она широко раскрыла глаза:

— Прикасаться к тебе? Фелю, никогда не оставайся с этим человеком один на один. Не проводи в церкви больше времени, чем необходимо.

Чувствуя себя немного виноватым, я сказал:

— Хорошо, мама.

Я знал, что мне придется отказаться от пения в хоре и торопливо покидать прохладу церкви сразу после службы. Мои надежды на то, что хотя бы один человек из взрослых верит, что у меня есть свое призвание, и без того были хрупкими, но теперь растаяли и они.

Эдуардо Ривера продолжал избегать нас, но у него был старший и более влиятельный брат дон Мигель Ривера. Тия не уставала напоминать нам, что мы должны обращаться к нему именно так. Не совсем обычное поведение моей мамы во время концерта Эль-Нэнэ вместо возмущения вызвало в нем интерес. И теперь на любом публичном сборище он обязательно подходил к ней, здоровался и справлялся о здоровье Тии, хотя ничто не мешало ему расспросить саму Тию, с которой он каждую неделю сталкивался в церкви.

Дон Мигель унаследовал от отца пост управляющего виноградниками и оливковыми рощами, принадлежащими герцогу Овьедо. По мере того как росло влияние дона Мигеля, мы все чаще видели его в городе. Даже в летний зной он носил двубортный костюм с жилетом, плотно обтягивавшим его солидное брюшко. Когда он шагал извилистыми улицами Кампо-Секо к своим потрескавшимся под солнцем желтым полям, то казался встряхивающим черные перья вороном.