Книга Испанский смычок, страница 96 – Андромеда Романо-Лакс

Авива объясняла:

— Брехт уже говорит о написании контрпьесы, своего рода параллельного продукта — «Ниспровергатель», — чтобы обозначить свой замысел более четко.

Аль-Серрас презрительно улыбнулся:

— Ниспровергатель. Соглашатель.

— А что на этот счет думает Вайль? — спросил я.

— Что музыка сама за себя говорит. И нет необходимости в каких-либо дополнительных текстах.

Аль-Серрас поднял свой стакан:

— Слышу, слышу.

— Кроме того, музыка сама по себе антиавторитарна, — сказала Авива, показывая пальцем на бармена и, похоже, цитируя Вайля, фальшивая твердость ее голоса служила тому доказательством. — Зловещий хор, торжественные сольные партии. Внимание зрителей должна привлечь личность.

Аль-Серрас поднял брови:

— Да, я так далеко не замахивался. И не рассчитывал бы на аплодисменты зрителей, исходя из того, что видел сегодня.

Я дотронулся до запястья Авивы:

— Ты уверена, что хочешь еще выпить?

Она высвободила руку и улыбнулась подошедшему к нам официанту с полотенцем, переброшенным через плечо, и закупоренной бутылкой в руках.

— Минеральной воды, пожалуйста. — Я обращался ко всем, но мое предложение не встретило отклика: Авива заказала ликер.

— Вы можете представить Бетховена, — не унимался Аль-Серрас, — который говорит своим музыкантам что-то вроде того: «Послушайте внимательно этот размер — прерывистый ритм говорит рабочим, что они должны встретиться в четверть десятого, если собираются идти громить машины»? Нонсенс. Ниспровергатель. Соглашатель. Они не выдержат испытания временем.

Авива поставила свой бокал с ликером и села.

— В конце концов, самое главное для меня то, что я здесь. Только это имеет значение.

Когда бар закрылся, мы заказали автомобиль, проводили Авиву до дома фрау Цемлер, а сами пешком вернулись к себе в гостиницу.

— Ты видел, какой она была в баре? — спросил я Аль-Серраса.

— Ты это о чем?

— У нее были слезы, когда она говорила об этом эпизоде из оперы.

— Наша стоическая девушка не способна на это. — Но тут же поправил себя: — Что-то о росинках.

— Вот именно. То, что мать говорит своему сыну. Она думает о нем каждую минуту. Авива это остро чувствует. Она не может забыть его.

— Кого, Вайля?

— Нет.

— Брехта?

— Да нет же.

— Фрау Цемлер? Я слышал странные вещи об этих немецких женщинах. Для них не существует правил, которым следуют наши, испанские женщины. В некоторых из этих кабаре…

Я треснул его по спине. Он сильно раздражал меня — я говорил о серьезных вещах, а он продолжал паясничать.

— Нет. Я говорю, что Авива страдает, — с ней нет рядом ее ребенка.

— Ее ребенка, — повторил он за мной и замолчал, вся шутливость его тона тут же испарилась. Даже не глядя в его сторону, я отчетливо представлял, как опустились его плечи и потяжелели от горечи веки.

В ту ночь я поведал ему все, что Авива доверила мне в прибрежном кафе: об учителе музыки и могиле Паганини, о том, как ее, беременную, оставили в монастыре. Он был поражен этой историей, но еще больше тем, что я не рассказал ему этого раньше.

— Ребенок родился? Он жив?

— Я думаю, жив.

— Тогда где же он?

— Не знаю.

— А она?

— То, как она мне рассказала про это…

— А дальше? Что дальше? — продолжал выспрашивать он, не понимая, как это я не настоял, чтобы Авива рассказала мне обо всем. — Это не может быть более личным, чем то, что она тебе уже рассказала. Боже мой! Фелю, ты — задница.

— Я волновался за нее.

— Ты волновался за себя. Тебе не нужны проблемы. Нравится играть роль священника, отца-исповедника: кто-то шепчет в его чопорное непорочное ухо, а он слушает сколько угодно, тем более что после этого не надо ничего делать…

— Меня вряд ли можно считать религиозным человеком…

— А я и не говорю о религии, я говорю о твоей заносчивости, ты считаешь, что вправе каждому указывать его место.

— Это неправда.

— Последнее, чего я жду от тебя и кое-кого еще, — это сочувствие. — Он остановился и провел рукой по волосам. — Ты помнишь эту статью — «Загадочная женщина»? Их станет еще больше, подобных статей. Мы должны знать об Авиве больше, чем какой-нибудь злобный журналист.

На следующее утро я постучался в дверь номера Аль-Серраса, но ответа так и не дождался. Пошел в репетиционный зал, Авивы там тоже не оказалось. Я уселся в заднем ряду, все больше упревая в своем пальто, и слушал фальцетто юных хористов, раздражающее с каждым рефреном: «Важно знать, когда говорить „да“. Многие говорят „да“, а согласия нет».

Где-то через час торопливо появилась Авива, с растрепанными волосами, сзади на одном из чулок спустившаяся петля. Она прошла мимо меня, нахмурившись, наполовину спрятав лицо в воротник пальто, но я заметил под ее глазами потекшую тушь. Ее встретил помощник Вайля, взял пальто и проводил за кулисы. Когда она оттуда вышла, ее лицо было посвежевшим, но слегка покрасневшим, вероятно, его сильно терли.

Я ждал еще час, в горле пересохло. Когда репетиция закончилась, Авива извинилась перед Вайлем и медленно направилась в темноту зала, туда, где сидел я.

— Мы с Хусто ночью… — начала она, не глядя на меня.

Мои наихудшие опасения подтвердились. За одну ночь стремительной страсти Аль-Серрас опередил мои долгие месяцы сомнений. Увидев мое выражение лица, Авива воскликнула:

— Это не то, что ты думаешь, Фелю! Мы спорили. — Она заплакала, слезы скатывались с ее покрасневшего носа на меховой воротник пальто. — Не сердись, ну почему вы оба злитесь на меня?

Ком застрял у меня в горле, я откашлялся, стараясь сохранять самообладание:

— А почему он-то сердился? — Удары пульса барабанили у меня в ушах, а еще звучал голос, какой-то скованный, такой бывает у людей, долгое время живших в одиночестве и не разговаривавших совсем. Это был мой собственный голос.

— Он рассердился, потому что я не рассказала ему всего. — Она прижалась ко мне, ее влажная щека коснулась моей, край мягкого воротника оказался прямо у моих глаз. Объятие помогло мне скрыть от нее чувство облегчения.

— Он уже знает о твоем учителе и ребенке, я рассказал ему.

— Тогда все становится понятным, — резко заметила она, и уже более мягким голосом добавила: — Собственно, это не его дело.

— Конечно, не его.

— Он решил давать мне советы, а я этого не выношу. Не люблю, когда мне задают вопросы. У меня есть цель, и больше ничего. Если он посмеется над ней, я думаю, что мы поссоримся.