Онлайн книга «Истории обыкновенного безумия»
|
— черт побери, я уже столько раз это слышала… — и черт тебя побери, если ты СНОВА этого не услышишь! думаешь, я ничего не вижу, не чувствую? думаешь, мне не стоит об этом говорить? даже собственной жене? ты ведь, в конце концов, мне жена? мы ведь ебемся? живем-то мы вместе, верно? — тебя-то наебали, это точно, а теперь ты плачешься. — отъебись! я совершил ошибку, допустил техническую погрешность! я был молод и не разбирался в их дерьмовых трусливых законах… — а теперь пытаешься оправдать собственную глупость! — вот это здорово! мне это НРАВИТСЯ, женушка, да ты просто пизда. пизда. всего лишь пизденка на ступенях белого дома, настежь распахнутая, заразная… — ребенок слушает, Дюк. — прекрасно, я все-таки договорю, ты — пизда. ПЕРЕВОСПИТАНИЕ, ну и словечко, ну и кровопийцы эти хуесосы из Беверли-Хиллз. их жены слушают в Музыкальном центре Малера и занимаются благотворительностью, не облагаемой налогом, и при этом «Лос-Анджелес-таймс» включает их в десятку лучших женщин года, а известно тебе, что с тобой делают их МУЖЬЯ? выматывают тебя на своем паршивом заводике, как собаку, урезают тебе зарплату, прикарманивают разницу, и попробуй возникни! кругом сплошь дерьмо, неужели никто не видит? неужели никто НЕ ВИДИТ? — я… — ЗАТКНИСЬ! Малер, Бетховен, СТРАВИНСКИЙ! заставляют тебя работать сверхурочно за гроши, то и дело, черт подери, подгоняют, пинки под твой исхлестанный зад так и сыплются, а стоит тебе проронить хоть СЛОВЕЧКО, как они тут же бросаются звонить инспектору по надзору: «сожалею, Дженсен, но я должен сказать, что ваш поднадзорный украл в кассе двадцать пять долларов, а мы ведь тоже начали было ему доверять». — так какой же справедливости хочешь ты? господи, Дюк, прямо не знаю, что делать, тебе бы только пустословием заниматься, напьешься и твердишь мне, что Диллинджер был величайшим человеком на свете, откинешься в своем кресле-качалке, пьяный в стельку, и орешь что-то про Диллинджера. а я, между прочим, тоже живой человек, выслушай меня… — да ебал я этого Диллинджера! он умер, справедливость? нет в Америке справедливости, существует только одна справедливость, спроси семью Кеннеди, спроси мертвых, да любого спроси! Дюк встал с кресла-качалки, подошел к стенному шкафу, порылся под коробкой с елочными игрушками и достал пушку, сорок пятого калибра. — вот она. это и есть единственная справедливость в Америке, это единственное, что понятно любому. он помахал треклятой штуковиной. Лала играла с космонавтом, парашют раскрывался плохо, все было ясно: надувательство, очередное надувательство, как и чайка с мертвенным взором, как шариковая авторучка, как Христос, пытающийся докричаться до Папы по оборванным проводам. — слушай, — сказала Мэг, — убери эту дурацкую пушку, я устроюсь на работу, устроюсь, ладно? — ТЫ устроишься на работу! который раз я уже это слышу? да ты только и умеешь, что ебаться почем зря да лежать на диване с журналами и набивать рот шоколадками. — боже мой, вовсе не почем зря — я ЛЮБЛЮ тебя, Дюк, правда люблю. он уже устал. — ладно, отлично, тогда убери хотя бы продукты, и приготовь мне что-нибудь до ухода. Дюк положил пушку обратно в шкаф, сел и закурил сигарету. — Дюк, — спросила Лала, — как ты хочешь, чтобы я тебя называла — Дюком или папой? — как хочешь, любимая, как тебе больше нравится. — а почему на кокосе волосы? — о господи, откуда я знаю! а на яйцах у меня волосы почему? пришла из кухни Мэг с банкой гороха. — я не позволю тебе так разговаривать с моим ребенком. — с твоим ребенком, да послушай, как она говорит! совсем как я. видишь эти глаза? чувствуешь эту душу? все как у меня, твой ребенок — только потому, что она вылезла из твоей щели и твою сиську сосала? она ничейный ребенок, разве что свой собственный. — я требую, — сказала Мэг, — чтобы ты прекратил так разговаривать при ребенке! — ты требуешь… требуешь… — вот именно! — она поставила банку гороха на левую ладонь и медленно подняла. — требую. — клянусь, если ты не уберешь с глаз моих эту банку, я, да поможет мне Бог, если он есть, ЗАПИХНУ ЕЕ ТЕБЕ В ЖОПУ НА ГЛУБИНУ, РАВНУЮ РАССТОЯНИЮ ОТ ДЕНВЕРА ДО АЛЬБУКЕРКЕ! Мэг унесла горох на кухню, на кухне она и осталась. Дюк подошел к шкафу, взял пальто и пушку, он поцеловал свою девочку на прощанье, она была приятней декабрьского загара, красивей шестерки белых коней, скачущих по низкому зеленеющему холму, такие мысли пришли ему в голову, они начали причинять ему боль, он поспешно улизнул, но дверь закрыл очень тихо. Мэг вышла из кухни. — Дюк ушел, — сказала малышка. — знаю. — я хочу спать, мама, почитай мне книжку. они уселись рядышком на кушетку. — мама, а Дюк вернется? — конечно, никуда этот сукин сын не денется. — что такое сукин сын? — это Дюк. я люблю его. — любишь сукина сына? — ага, — рассмеялась Мэг. — ага. иди ко мне, красавица, на колени. она крепко обняла малышку. — ой, какая ты теплая, как горячая грудинка, горячие пончики! — ничего я и не грудинка и не ПОНЧИКИ! САМА ТЫ грудинка и пончики! — сегодня полнолуние, слишком, слишком светло, я боюсь, боюсь, господи, как я люблю этого парня, о боже… Мэг порылась в картонной коробке и достала детскую книжку. — мама, а почему на кокосе волосы? — волосы на кокосе? — да. — слушай, я же кофе поставила, кажется, он сейчас выкипит, пойду выключу кофе. Мэг ушла на кухню, а Лала осталась ждать на кушетке. а Дюк стоял в это время у входа в винный магазин на углу Голливудского и Яомбарди и думал: что за черт что за черт что за черт. что-то там было не так, что-то дурно попахивало, в глубине магазина вполне мог сидеть и смотреть в щелку какой-нибудь козел с люгером. именно так пристрелили Луи. разнесли его в клочья, точно глиняную утку в парке с аттракционами, убийство, дозволенное законом, весь ебучий мир потонул в дерьме дозволенных законом убийств. что-то в магазинчике было не так. может, сегодня какой-нибудь маленький бар? притон гомиков? что-нибудь простенькое, чтоб хватило на квартплату за месяц. я делаюсь слабовольным, подумал Дюк. того и гляди, не успеешь опомниться, как останется только сидеть да Шостаковича слушать. он снова сел в свой черный «Форд-61». |